Она попыталась встать и побежать на кухню – к ножницам с оранжевыми ручками из пластика. Но ноги ее не слушались, Кэтрин чуть не упала.

– Уродина жирная, – сказала она себе. Вот так вот, ее опять поставили на место. А место ее известно где. Пришла пора обкорнать себя до самой сути. По крайней мере он поймет, почему она так поступила с собой.

В следующий миг она осознала, что стоит босиком на холодном полу кухни и сжимает в руке ножницы, так и прыгнувшие из ящика у раковины. Острия коснулись кожи на животе. Она с ужасом уставилась на них. Ну нет, снова на это она не пойдет… Но отчаянное, мерзкое желание наказать себя было столь велико, что сомкнутые лезвия заходили ходуном вверх-вниз. Она вообразила, как металл входит в нее, глубоко-глубоко, а потом она проворачивает его внутри себя, рассекая все жизненно важные каналы и обрывая мучения собственной бесполезной туши. Желание становилось жгучим, почти что непреодолимым, рука дрожала. Но вторая рука изо всех сил, до белизны костяшек, старалась отвести ножницы в сторону. Инстинкт самосохранения нежданно-негаданно дал о себе знать, и Кэтрин чуть ли не зааплодировала самой себе: ну и ну, подруга, какие-то мозги у тебя еще остались. Она отшвырнула ножницы, и те глухо клацнули о микроволновую печь. В принципе достать их еще можно. Какое-то ужасное, разрушительное начало, живущее в ней, все еще желало самого плохого исхода. Пэтси Клайн, вруби на всю катушку Пэтси Клайн, стрельни в мозги из пушки ради Пэтси Клайн. Ой, да никто ни в кого стрелять не будет, у тебя даже пушки нет, дурочка. Рано сдаваться, надо стараться. Се ля ви – такова жизнь!

Она рассмеялась жутким смехом, потом сползла на пол и стала давиться рыданиями.

Часы на DVD-плеере показывали 6:49. Утро субботы. Она поднялась с пола и улеглась на софу, где и пролежала до вечера воскресенья.

Медленно, постепенно шок отступил, как тенистый прилив, оставив после себя островки грязного ила. Над ними висел серый горизонт. Буря в мозгу сменилась штилем. Было медленно, тошно, монотонно, как обычно бывает, когда принимаешь неизбежное и при этом не можешь заснуть; принимаешь, вымотавшись до предела. Но в принятии есть некоторое облегчение. С ним ты быстрее погружаешься на дно. А достигнув дна, начинаешь вдруг видеть все отчетливо таким, какое оно есть на самом деле.

В воскресенье утром она открыла свой внутренний сейф и извлекла каждую папочку для тщательного изучения. К утру понедельника дошла до последней. Вот сколько времени потребовалось для повторного расследования всех обстоятельств. С удивительной ясностью, в подробностях, достойных эксперта-криминалиста, память вернулась к ней – цветным, профессионально озвученным фильмом. Из отсмотренного Кэтрин сделала выводы и авансом отыграла полугодовой курс психотерапии, недавно оплаченный родителями.

Сначала она вернулась в лондонские годы, на вращающийся стул в кассе Музея детства, в прижившуюся тоску, которая стала физической болью, пока ее не сделали помощником куратора. Потом появилась квартира в Волтомстоу с маниакально жизнерадостными девицами, трусившими в полшестого утра, потряхивая блондинистыми хвостиками (а по выходным – блондинистыми гривами до плеча) на пилатес и тренажеры. Знакомство с ними дальше вежливого обмена банальностями не зашло.

Она смотрела, как стерва из издательства, специализирующегося на антиквариате, поставила крест на ее надеждах, украв идеи для двух книг. Она вновь увидела жирного, похожего на грушу коллегу, который дважды безуспешно подкатывал к ней, пока она не ушла на должность младшего партнера в аукционный дом, сняв комнату в Килберне за пятьсот фунтов и решив во что бы то ни стало прожить на оставшиеся от зарплаты три сотни.