Он отнёсся ко мне как к очередной данности.

(Ваш принцип действия, товарищ майор. Вы тоже на всех смотрели без презрения, без сочувствия и внимательно. Для меня, признаюсь, это было настолько в новинку, что я не смог негодовать. Чувствовал себя польщённым. Боюсь, что и тот молодой человек почувствовал себя польщённым; такие вещи, такие люди – такие люди, как вы, товарищ майор, – действуют на юношей с воображением, особенно если те по горло сыты ложью, грязью и истериками. Ничего не поделаешь.

Бедный, бедный молодой человек. Искренний, вдумчивый, с горячими чувствами и, хуже всего, сильным воображением. Воображение лишило его способности, несмотря на весь его ум, правильно оценивать мотивы людей и просчитывать их поведение. Политика была ему противопоказана; политика и любая общественная деятельность. Доживи он до девяностых, из него сделали бы пугало, козла отпущения, сикофанта – да! да! из него – сикофанта, – и не знаю, что он бы сделал в ответ. Умер, возможно. Однажды вечером мы с ним говорили о проливающих свет иллюзиях, и я вспомнил слова Флобера: «Иллюзия и есть истинная правда», – и тот молодой человек засмеялся и сказал, что это ведь в «Лексиконе прописных истин» про иллюзии сказано: «делать вид, что их было много; сетовать на утрату их», – и с какой ненавистью, в каком припадке бешенства. Потом он сказал: «Если твои иллюзии сильны, они тебе помогут». Это был апрельский вечер, солнце садилось, мы шли по набережной канала Грибоедова от Казанского к площади Коммунаров, сквозь волшебный весенний свет. Хорошо, что он успел умереть. А я так оправдываюсь, как будто… оправдываюсь, а сам как будто вытираю кровь с разбойничьего ножа.)

Отнёсся ко мне как к данности.

Не могу сказать, что мы поладили. Как гвоздь и молоток, возможно, но не как двое мастеровых за общей работой. Я хотел его предостеречь, он хотел от меня избавиться. Это по моей вине с самого начала всё пошло вкривь и вкось – я был неудачным гвоздём. Всегда был неудачным гвоздём. Хорошие гвозди не ропщут.

Но как он похож! На него? На вас? Всё путается в моей старой голове.

(Тот молодой человек не был ни вруном, ни, в особенности, вором, и к этому молодому человеку отнёсся бы как к врагу. У него были принципы, предрассудки и очень мало терпения, когда дело касалось людей легкомысленных, безответственных или нагло, воинствующе глупых… и многих всяких других, по правде. С людьми у него не получалось.

Гм. Гм. Не очень красивый портрет. Не очень красивый и не очень удачный. Друзьям было бы не узнать. С друзьями он был спокойный, ленивый, рассудительный. С друзьями и вообще всеми, кто его не раздражал, он держал себя очень просто.

Конечно же, его связь с Клубом была недоразумением, это быстро поняли все, включая его самого. Я познакомился с ним на одном из первых клубных вечеров, когда любопытство ещё заносило туда неожиданных посетителей. После он там не появлялся, и если бы мы не ушли тогда вместе, моя жизнь сложилась бы по-другому. (Но его – вряд ли. Он был не из тех, кого оставляют в покое, товарищ майор, не правда ли?)

Не могу сказать, чем я ему приглянулся, – тем, что молчал, возможно, а когда говорил, то не о себе. Не помню, о чём шла речь, эти первые встречи я не запоминал. Мы шли и шли, довольно бесцельно, сперва до Фонтанки, потом зачем-то к Инженерному замку, и в дальнейшем мы почти всегда встречались вне стен и помещений и, гуляя, держались набережных. Он любил Мойку, канал Грибоедова и Крюков канал, хотя не был силён, как я заметил, в краеведении, не смотрел на мемориальные таблички и откровенно не хотел знать, что и где находилось прежде. (Странная черта у историка.)