– Почему?

– Потому что я всегда исполняю данное слово. После первого же его письма я обещал ему, что не буду разыскивать его.

– Вы думаете, что он только маленькая пташка и за ним стоит какая-то более крупная личность?

– Я знаю, что это так.

– Профессор, о котором я слышал от вас?

– Именно.

– Я не скрою от вас, мистер Холмс, у нас в Скотленд-Ярде думают, что вы недаром имеете зуб на этого профессора. Я лично собрал кое-какие сведения по этому поводу: он выглядит очень почтенным, ученым и талантливым человеком.

– Я рад, что ваши расследования дали вам возможность признать его талантливость.

– Послушайте, можно не желать и все-таки признать это. После того как я узнал ваше мнение, я счел нужным увидеть его. Разговор у нас шел о солнечных затмениях – как он принял это направление, я не понимаю до сих пор, – но профессор притащил глобус, лампу с рефлектором и моментально разъяснил мне этот вопрос всесторонне. Потом он предложил мне какую-то книгу, но, хотя во мне и сидит недурная абердинская закваска, я все-таки решил, что это будет немного чересчур для моей головы. У него, с его тонким лицом, седыми волосами и какой-то особенно торжественной манерой говорить, – вид настоящего министра. Когда он при прощании положил мне руку на плечо, это выглядело, будто отец благословляет вас, отпуская во взрослую жизнь.

Холмс усмехался и потирал руки.

– Великолепно! – воскликнул он. – Положительно великолепно! Скажите мне, дорогой Мак-Дональд, эта приятная и интимная беседа происходила в кабинете профессора?

– Да.

– Красивая комната, не правда ли?

– Очень красивая – прекрасная комната, мистер Холмс.

– Вы сидели против его письменного стола?

– Совершенно верно.

– И вы оказались против источника света, а его лицо было в тени?

– Это, видите ли, происходило вечером, но свет лампы был направлен в мою сторону.

– Этого можно было ожидать. Обратили ли вы внимание на картину на стене позади кресла профессора?

– Для меня очень немногое остается незамеченным. Это, по-видимому, я перенял от вас. Да, я заметил эту картину.

– Это картина Жана Батиста Грёза.

Инспектор выглядел заинтересованным.

– Жан Батист Грёз, – продолжал Холмс, сплетая кончики пальцев и откидываясь на спинку стула, – был знаменитым французским художником, писавшим между тысяча семьсот пятьдесят восьмым и тысяча восьмисотым годами. Новейшая художественная критика ставит его еще выше, чем его современники.

Теперь инспектор слушал совершенно безучастно.

– Не лучше ли нам… – начал он.

– Мы именно это и делаем, – прервал его Холмс. – Все, что я говорю, имеет прямое отношение к тому, что вы называете Бирльстонской тайной. В известном смысле это можно назвать даже самым центром, средоточием ее.

Мак-Дональд слегка улыбнулся и вопросительно взглянул на меня.

– Вы мыслите чересчур быстро для меня, мистер Холмс. Вы отбрасываете одно или два звена, а для меня это уже препятствие, я не могу поспевать за вами. Что может быть на свете общего между давно умершим художником и Бирльстонским делом?

– Всякое знание полезно для человека, занимающегося расследованием преступлений, – заметил Холмс. – Даже такой незначительный факт, что в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году знаменитая картина Грёза «La Jeune Fille» на аукционе у Порталиса была оценена в миллион двести тысяч франков, может навести вас на кое-какие соображения.

Он оказался прав. Лицо инспектора выражало живейший интерес.

– Я могу напомнить вам, – продолжал Холмс, – что размеры жалованья профессора Мориарти можно узнать из любого справочника. Он получает семьсот фунтов в год.