Ездить на работу Лидии было далеко, на Московский проспект, где она в Технологическом институте преподавала все ту же политэкономию. А работа Динэры была по соседству с домом, в школе, возле которой стоял на постаменте истребитель МиГ-17.

В метельный день февраля трое, две женщины и мужчина, выходят из метро «Площадь Мужества», пересекают проспект Непокоренных и идут к остановке. В руках у них цветы, обернутые в плотную бумагу. «Ну ты и сочинять», – говорит одна из женщин, продолжая разговор, начатый еще в метро. «Только про Паоло и Франческу, – отвечает вторая. – Остальное так и было». «Точно! Год спустя так и было, – отзывается мужчина. – Не вышла из нас строительная жертва». «Это как посмотреть… – возражает вторая женщина. – Худо-бедно, а всё до сих пор держится…» «И то верно, – соглашается мужчина. – После прорыва тут асфальт дыбом вставал и трамвайные пути лопались. Жилые дома просадку дали… А теперь вон как…» – мужчина машет рукой в сторону плотной застройки на противоположной стороне проспекта, вокруг метро.

Некоторое время они стоят молча. Метель стелется по земле, а в небе мутным пятном, как сквозь толщу воды, проступает солнце. «Так странно проезжать по тому месту…» – говорит первая женщина. «Это не совсем то место, – говорит мужчина, – через двадцать лет, уже после второго прорыва, в обход ветку пустили». Слова застывают возле рта в облачках пара, напоминая тексты комикса. «Почему было с самого начала не обойти?» – спрашивает первая. «Потому что дорого», – отвечает мужчина. «Поглупеть тебе так и не удалось», – смеется вторая женщина, а первая, понизив голос, говорит: «Вы обратили внимание, там, внизу, в вестибюле… Там ведь потеки на потолке…»

Жаворонкова, Забродина и Васильковский видятся последние годы редко. Время, когда их десятый «В» собирался каждые пять лет, прошло. Теперь встречались чаще на похоронах: сначала родителей, потом и сверстников. Сегодня они едут хоронить Динэру. «Чертов крематорий все спутал, – ворчит Жаворонок, – разве ж там похороны?» «Да… – тихо отзывается Заброда. – Но ведь можно говорить – ”прощание” или “проводы”…» «Поминки бывают после похорон… А в крематории разве похороны – гнет свое Жаворонок. – И потом тоже не лучше: или чертов колумбарий, и стой в вазочке у всех на виду, или, как сироту казанскую, – в могилку к родственнику…»

Чувствуется, что у Жаворонка наболело и она готова еще порассуждать на эту тему, но подходит автобус, и все, кто ждал на остановке, заходят в него.

От площади Мужества только один сто тридцать восьмой идет в нужном направлении. Прямой маршрут, от кольца – до кольца. Им ездит весь город. На табличке возле остановки значится: в числителе, над чертой, – «Площадь Мужества», под чертой, в знаменателе – «Крематорий».

Автобус удобный, теплый, с нормальными сиденьями, не то что в маршрутках-живопырках. Ехать в таком приятно. Когда расселись и тронулись, Васильковский спрашивает: «Она ведь тут где-то жила, да, Жаворонок? Ты ж с ней все это время дружила». «Где ж ей было жить, как не на проспекте Непокоренных. Разве что на проспекте Народного Ополчения… Улица Доблести подошла бы… Но это слишком уж пафосно… Вот ее дом, – встрепенулась Жаворонок, – угловой… Окна на Старо-Муринскую смотрят…»

…Свое последнее земное пристанище Динэра любила: высокий этаж, вид на лесной массив, и метро, наконец-то, рядом. В конце семидесятых она, выпустив очередной десятый, уехала на несколько лет преподавать в Мурманск. Северная надбавка давала возможность скопить денег на отдельную квартиру. Жаворонок сохранила письма Динэры. Почерк у нее не изменился: буквы имели наклон, противоположный привычному, и состояли из однородных волосяных линий, напоминавших дрожащую спираль в лампе накаливания.