Я окликнул ее:

– Эй! Может, поменяемся? Заодно и посмотрим, как у вас получится!

Я снова рассмеялся. У меня было шутливое настроение, я был довольно сильно пьян – и вдобавок сильно не в себе, – поэтому почти все, что я говорил, казалось мне веселым и смешным.

Морин вышла из тени и осторожно подошла к ограде.

– Мне бы тоже не хотелось, чтобы мне мешали, – заявила она.

– Никто вам мешать не будет. У вас есть двадцать минут, а потом я хотел бы опять занять свое законное место.

– И как вы собираетесь перелезть обратно?

Об этом я не подумал. И правда, с помощью стремянки можно только сюда перебраться – на той стороне не было места, чтобы ее поставить.

– Придется вам ее подержать.

– В смысле?

– Вы передадите мне лестницу, я просто прислоню ее к ограде, а вы подержите.

– Я ее в жизни не удержу – вы слишком много весите.

А она – слишком мало. Она была хрупкого телосложения и, казалось, вообще ничего не весила; я даже подумал, не хочет ли она покончить с собой из боязни умереть долгой и мучительной смертью от какой-нибудь болезни или еще чего-нибудь в этом духе.

– Тогда вам придется смириться с моим соседством.

Я не знал, хочу ли я перелезать через ограждение. Оно стало границей: по крыше можно было дойти до лестницы, по лестнице – до улицы, по улице – до Синди, детей, Даниэль, ее отца и всего остального, что меня сюда занесло, как пакет из-под чипсов в ветреную погоду. На краю крыши я чувствовал себя в безопасности. Там я не чувствовал стыда, не чувствовал себя униженным – насколько это, конечно, возможно, если в новогоднюю ночь ты сидишь на краю крыши в одиночестве.

– А вы не могли бы перебраться на другой край крыши?

– Сама перебирайся. Это моя лестница.

– Не очень-то это по-джентльменски.

– Да я вообще ни хрена не джентльмен. На самом деле отчасти поэтому я здесь. Вы что, газет не читаете?

– Ну, иногда местные просматриваю.

– И что вы обо мне знаете?

– Вы работали на телевидении.

– И все?

– Пожалуй, да. – Помедлив, она добавила: – А вы не были женаты на ком-то из «Аббы»?

– Нет.

– Может, на другой певице?

– Нет.

– А, вспомнила: вы любите грибы.

– Я люблю грибы?

– Да, вы сами сказали. У вас в гостях был шеф-повар какого-то ресторана, и он дал вам что-то попробовать, а вы еще сказали: «Мм, обожаю грибы. Ел бы и ел». Это были вы?

– Возможно. А это все, что вы обо мне знаете?

– Да.

– А отчего, по-вашему, я хочу покончить с собой?

– Понятия не имею.

– Может, хватит мне мозги пудрить? Задрала уже.

– Вы не могли бы выбирать выражения? Подобные слова я нахожу оскорбительными.

– Простите.

Я просто поверить не мог. Не мог поверить в то, что встречусь с человеком, который ничего не знает. Пока меня не посадили в тюрьму, я каждое утро обнаруживал у себя под домом всяких козлов из желтых газетенок. Меня постоянно вызывали на ковер мои агенты, менеджеры и телевизионные чиновники. Казалось, всем в этой стране было интересно, что я натворил. Наверное, все дело было в мире, в котором я жил, – в мире, где все остальное было не важно. Может, Морин всю жизнь провела на этой крыше, подумалось мне. Здесь было несложно потерять связь с действительностью.

– А ваш ремень?

Если я правильно понял намерения Морин, она доживала последние минуты на этой земле. Но она не хотела растратить их на разговоры о моей любви к грибам (которую, боюсь, выдумали для шоу). Она решила поговорить о вещах.

– Что «ремень»?

– Снимите ремень, обмотайте им лестницу и пристегните ее к заграждению.

Я понял, о чем она и что это сработает, так что следующие несколько минут мы все делали в молчаливом согласии: она передала мне стремянку, а я взял ремень и накрепко пристегнул лестницу к ограждению. Затем я несколько раз дернул лестницу – мне бы очень не хотелось упасть спиной вниз. Перебравшись обратно, я расстегнул ремень и поставил стремянку на место.