– Под грудью, на бедрах или на талии? – задумчиво произнесла она.

Женщины уставились на меня, и я в самом деле почувствовала себя пташкой, которой чистят перышки, перед тем как навек запереть в золотой клетке.

– На талии, – решила рабыня. – Так проще.

И затянула пояс над бедрами, после чего обула мои ноги в кожаные сандалии, а на шею надела золотое ожерелье с маленьким диском, который закрыли мамины жемчужины. Я и без пояснений знала, что это булла. Все римские дети, бегавшие по улицам Александрии, носили такие защитные амулеты.

– Как насчет волос? – забеспокоилась Октавия.

Галлия вынула прут из треножника и протянула мне холодным концом.

– Знаешь, что это такое?

Я молча кивнула: египтянки тоже пользовались подобными штуками.

– Тогда снимай диадему.

Повиновавшись, я опустилась на один из стульев. Когда работа была окончена, сестра Цезаря поспешила напомнить:

– Теперь глаза.

Еще утром я аккуратно покрыла веки малахитом и подсурьмила глаза, как учила Хармион. Однако Галлия стерла все тряпочкой и, очевидно, успокоилась на этом.

– Я никуда не выхожу без краски, – вырвалось у меня.

Рабыня переглянулась с Октавией.

– В Риме так не принято.

– Но ведь на корабле разрешали…

– То было в море. Не стоит перед гостями Цезаря выглядеть точно lupa.

– Точно кто?

– Ну, знаешь, – она неопределенно повела рукой, – одна из этих женщин…

– Блудница, – пояснил Александр, появившийся за нашими спинами.

Октавия ахнула.

– Ой, простите, – прибавил он, улыбаясь до ушей, и Галлия молча кивнула.

– Как вы прекрасно выглядите, госпожа.

Я повернулась.

– Прекрасно? Словно простыней накрыли. Как можно в этом ходить? Глупости!

Все это я сказала по-парфянски, однако брат сердито ответил мне на латыни.

– Это же toga praetexta. Да и Марцелл нарядился так же.

По краю его одеяния тянулась багровая полоса. Впрочем, мою тунику сшили из куда более благородной ткани.

Тут Александр свистнул, заметив красные сандалии у меня на ногах.

– Настоящая римская царевна! – И, не обращая внимания на мои гневные взгляды, спросил: – А что, глаза ей не накрасят?

– Рим должен помнить, что это юная девушка, – повторила Галлия, – а не девица из грязного лупанария.

– Довольно, – вмешалась Октавия, но я и так поняла, что лупанарий – это место, где женщины продаются для плотских утех.

Галлия улыбнулась.

– Он спросил.

Приблизившись к Александру, я дотронулась до золотого диска, висящего на его шее, и глухо сказала:

– Вот мы и стали настоящими римлянами.

Брат отвел глаза. Вслед за ним вошел Марцелл, улыбка которого помогла мне забыть, что мы – только пленники, переодетые римскими гражданами. Его недавно вымытые волосы вились на затылке, оттеняя смуглую кожу.

– Ты просто изумрудная богиня, Селена. Уверен, это дело рук нашей Галлии.

– Да, хорошо получилось, господин.

Октавия пристально оглядела нас с братом.

– Готовы?

Рабыня кивнула.

– Теперь они такие же римляне, как сам Ромул.

Александр несмело покосился на меня. Мы последовали за Галлией к портику, где младшие дочки Октавии смирно ждали нас в тени. Не помню случая, чтобы в детстве мне приходилось вот так сидеть. Они вообще вели себя тише воды ниже травы. Все в мать, подумала я. И тут же запретила себе вспоминать о собственной маме, лежащей теперь в холодном саркофаге рядом с отцом.

Провожая нас по мощеной дороге на виллу Цезаря, Галлия предупредила:

– У входа в триклиний вас встретит кто-нибудь из рабов и попросит снять сандалии.

– Чтобы омыть нам ноги? – спросил Александр.

– Да. После этого можно входить. Номенклатор объявит о вашем прибытии, и вам покажут ваши кушетки.