Я окликнул его, но он как будто не услышал. Дозваться его было невозможно: Герберт полностью отгородился от происходящего вокруг и едва не впал в кому, вознамерившись не видеть, не слышать и не делать зла.

Толпа в задней части зала расступилась перед ним, и я уж было решил, что сейчас он возьмет швабру и примется подметать, но в дальнем конце образовавшегося прохода вдруг вспыхнул свет, и я увидел крошечное белое пианино, сверкавшее в лучах прожектора точно драгоценный камень. Бармен поставил на пианино стакан с водой и вернулся за стойку.

Герберт смахнул пыль со скамеечки собственным носовым платком и с опаской сел. Достал из нагрудного кармана сигарету, закурил. Потом сигарета начала постепенно съезжать в уголок рта, а сам Герберт сгорбился над клавиатурой и прищурился, точно пытаясь разглядеть что-то на далеком горизонте.

И вдруг Герберт Фостер исчез. На его месте сидел взбудораженный веселый незнакомец, занесший над пианино руки-клешни. Он резко ударил по клавишам, и стены кабака сотрясла судорога похабного, второсортного, восхитительного джаза – горячий разудалый призрак двадцатых годов.

На ночь глядя я еще раз просмотрел портфель Герберта Фостера, известного в кабаке под прозвищем Огненный Гаррис. Самого Огненного Гарриса я в тот вечер беспокоить не стал.

Примерно через неделю его ждал большой куш от одной сталелитейной компании. По акциям трех нефтяных компаний ожидались дополнительные дивиденды. Акции крупного производителя сельскохозяйственного оборудования, которых мы купили пять тысяч штук, выросли на три доллара каждая.

Благодаря мне, моей фирме и процветающей американской экономике состояние Герберта выросло бы еще на несколько тысяч долларов. У меня были все поводы для гордости, но триумф мой отдавал полынной горечью (комиссионные, впрочем, не отдавали).

Никто не мог помочь Герберту. Он уже добился в жизни всего, чего хотел, – причем задолго до получения наследства и нашего с ним знакомства. Он стал добропорядочным семьянином, каким его вымуштровала любимая матушка. Но был у него и другой повод для радости: маленькая зарплата, не оставлявшая ему иного выхода, как – во имя семейного очага, жены и ребенка – играть на пианино в кабаке, курить, наливаться джином и три вечера из семи быть Огненным Гаррисом, истинным сыном своего отца.

1951

[11]

Пуританство осталось в таком далеком прошлом, что даже самые древние старухи не предлагали привязать Сюзанну к позорному столбу и даже самые древние фермеры не пеняли на ее дьявольскую красоту, когда коровы переставали доиться.

Сюзанна была актрисой в деревенском летнем театре – играла эпизодические роли и жила в съемной комнатушке над пожарной частью. За целое лето она успела стать частью деревенской жизни, но поселяне так и не смогли к ней привыкнуть. Она по-прежнему удивляла и восхищала их своей красотой – совсем как новенький огнетушитель.

Пушистые волосы Сюзанны и огромные глаза-блюдца были черны как ночь, а кожа бела как сливки. Бедра ее напоминали лиру, а пышная грудь пробуждала в мужских головах мечты о вечном покое и изобилии. В нежных розовых ушках она носила варварские золотые обручи, а на щиколотках – браслеты с бубенцами.

Сюзанна ходила босиком и спала до полудня. С наступлением этого часа все поселяне на главной улице теряли спокойствие, точно гончие перед грозой.

В полдень Сюзанна выходила на балкон своей комнаты: лениво потягивалась, наливала молоко черному коту, целовала кота, взбивала черные волосы, надевала серьги, запирала дверь и прятала ключик в бюстгальтер.