— Избалованная дрянь! — плюёт в ответ, а меня начинает подташнивать от вида крови, начавшей запекаться на его лице.

— Подонок! — Едва сдерживаю дрожь, пробирающую до самых костей.

— Бездушная кукла!

Между нами остаётся не больше полуметра. Слишком близко, слишком опасно! Я хочу зажмуриться, а ещё больше — убежать, но вместо этого тяну дрожащую ладонь к его лицу, тем самым удивляя нас обоих.

— У тебя кровь, — бормочу едва слышно и кончиком пальца касаюсь горячей кожи в нескольких миллиметрах от застывшего ручейка. Сальваторе мгновенно ёжится — то ли от боли, то ли от неожиданности, а я пытаюсь осознать свою причастность к его ссадинам. Не верю, что могла так мощно приложить парня шваброй в темноте.

— Руки от меня убери! — хрипит мерзавец и презрительно отталкивает мою ладонь. — Мне противны твои прикосновения!

— Бинго! — огрызаюсь в ответ, впиваясь ногтями в кожу собственных ладоней, сжатых в кулаки. Лёгкая боль помогает держать себя в тонусе, отрезвляет меня: дура, нашла кого жалеть! — Мне противен ты весь! Грязный, вонючий, неотёсанный мужлан! Спорим, я знаю, что ты делаешь вечером в пустой, всеми забытой школе?

Сальваторе молчит, и лишь лёгкий кивок выдаёт его внимание к моим словам.

— Думаешь, я не понимаю, откуда у тебя ключи от кладовки и почему ты так запросто шляешься здесь, когда все нормальные ученики весело тусят дружными компаниями? Обещаю, если сейчас же меня не выпустишь, твоя грязная тайна завтра же станет достоянием всей школы! Посмотрим тогда, будут ли все с придыханием бегать перед тобой на цыпочках и заглядывать в рот!

— Грязная тайна? — смакует слово на вкус подонок и заливисто ржёт. — Ну давай, просвети меня, куколка!

— Ты настолько нищий и жалкий, что вечерами драишь школу, убирая грязь за теми, кто днём поклоняется тебе, словно божеству!

Некогда ясный взгляд молочно-голубых глаз становится невыносимо тяжёлым: похоже, я угадала. Сальваторе мгновенно затихает и, кривя губы, с грохотом бьёт кулаками в дверь, захватывая меня в капкан своих рук. Вздрагиваю от неожиданности и нарочито морщу носик, всем видом показывая парню, насколько он мне неприятен.

— Значит, по-твоему, я грязный и жалкий, верно, куколка? — Дыхание парня, смешанное с мерзким ароматом морского бриза, опаляет кожу. Дёргаюсь в наивной попытке выбраться из его плена, однако Сальваторе лишь крепче сжимает меня в тисках своих рук, а затем наваливается всем телом, лишая кислорода и надежды на побег.

— Хочешь, я поделюсь с тобой своей грязью? — Кончиком носа он едва касается моего, а затем медленно ведёт им вдоль щёк, останавливаясь возле мочки уха, и брезгливо шепчет: — Только имей в виду: эта грязь липкая и не смывается! Каждый божий день она будет пропитывать твою жалкую душонку, постепенно отравляя всё существо! Ты будешь в агонии метаться между болезненной правдой и тошнотворным притворством, но ничего не сможешь изменить! Ты возненавидишь саму себя, Рита Морено, я тебе обещаю!

— Ненавижу я только тебя, Сальваторе! — Не понимая ни слова, начинаю отталкивать от себя урода, но куда там: мои удары по его словно отлитому из стали телу остаются незамеченными. Мало того, мерзавец ловко перехватывает мои руки своими и, мощным рывком задрав их над головой, прижимает к двери.

— Ненавижу! — ору ему прямо в лицо.

— Взаимно, принцесса, — выплёвывает подонок и тут же разбитыми в кровь губами находит мои, вгрызаясь в них обезумевшим зверем, до боли и рваных стонов.

Мне противно! Гадко! Сальваторе был прав: поцелуй выходит грязным и мерзким. Тошнота подступает к горлу, и слёзы застилают глаза, смешиваясь на щеках с остатками чистящего средства и крови парня. Я растоптана, унижена, но Сальваторе этого мало! Лишая меня права выбора, он углубляет злосчастный поцелуй, нагло орудуя языком. Его движения пропитаны грубостью и пренебрежением. Придурку всё равно, что я чувствую. Ему нет никакого дела до моих слёз и жалких попыток освободиться. Он бесцеремонно терзает мои губы, жестоко отравляя собой. А я медленно начинаю ненавидеть саму себя, когда спустя несколько минут безумной пытки отвечаю на поцелуй.