374?”. Лоуренс, Олдос, Кэннан375, Осберт376, а теперь еще и Берти377. Он ответил, что удивлен моей реакцией, но что он всегда обижает тех, кого любит…». Потом мы пошли в желтую гостиную. Говорили о Литтоне, о его обаянии, о длинных тонких пальцах, о «временах, когда я познакомилась с ним и Генри [Лэмбом] – примерно в 1908 году… Ни одно письмо нельзя публиковать. Литтон был таким внимательным. Я написала ему прошлым летом, и он с такой любовью рассуждал о прошлом. На это всегда можно было рассчитывать, хотя виделись мы с ним очень редко. Я попросила Джеймса вернуть мне мои письма. Спротт378 сказал, что прочел их, а я не хочу, чтобы они ходили по рукам. Как вы думаете, Литтон был счастлив? С Кэррингтон? С Сенхаусом?».

Обсуждали Тома, Вивьен379 и их собаку, которая вечно устраивает беспорядок; Молли380 и ее глухоту; «Волны» – «Джинни заставила меня думать о Мэри, а Рода – плакать при мысли о тебе. Как ты смогла написать эту книгу – такое напряжение, такая интенсивность» – тут я, как обычно, воодушевилась и сказала, что дам ей почитать «Жизнь поэтов» Джонсона381. А она ответила, что читает Элизабет Боуэн, которая пытается копировать мой стиль; приглашает Л. на встречу с Ходжсоном382, который разводит бульдогов. Я называю себя аристократкой в мире литературы, Оттолин соглашается и поносит Виту за то, что она пишет о Ноул-хаусе без почтения к своему благородному происхождению; Филипп «работает» в соседней комнате; мопс Оттолин, похожий на маленького китайского льва, восседает на стуле в холле; Филипп заходит с копией стихов Драйдена в два столбца, а я размышляю, как описала бы эту встречу Литтону. Вернулась домой; меня не только принимают, но и, возможно, любят. Как бы то ни было, сегодня утром пришло письмо, в котором Оттолин просит не думать о ней плохо, когда она умрет, и прислать ей «Волны»383.

8 февраля, понедельник.

Зачем я вообще сказала, что выпущу второй том «Обыкновенного читателя»? Это займет много недель и месяцев. Хотя год (за исключением поездок в Грецию и Россию), проведенный за чтением английской литературы, несомненно, пойдет на пользу моему воображению. Все-таки это отдых. Однажды, в один прекрасный день, из меня вновь польется художественная проза. Пишу свои заметки после долгой утренней работы над Донном, а ведь я еще даже не закончила, да и стоит ли оно того? Просыпаюсь по ночам с ощущением, будто нахожусь в пустом зале, Литтон мертв, а вокруг меня лишь фабричные строения [крематория?]. Какой в этом смысл – жизнь вне работы вдруг стала пустой и бессмысленной. Литтон умер, но как будто бы ничто не указывает на это. Даже статьи о нем невразумительны. Джек Сквайр, например, пишет так, словно Литтон не имел особого значения384.

Итак, мы живем дальше: провели выходные в Родмелле, гуляли у горы Каберн, по тем первобытным пастбищам, оказывающим, как сказал Л., подобно кровати «Heal385», эффект расслабления; чашеобразные тени; полукруги; изгибы; глубокая долина. Вчера вечером приходил Квентин386; он очень повзрослел, по-своему; говорит вдумчиво. Спокойно объясняет ситуацию с Джоном [Леманном]. В нем вся чувствительность Нессы и проницательность Клайва. Вдруг он своим протяжным детским голосом просит книги по истории Италии, какой-нибудь отчет о сделке по вооружению; Квентин необычайно объективен, интересуется политикой, бихевиоризмом, психоанализом. Обо всем этом мы и говорили, а еще о Бените, которая, по его словам, слишком боится меня, чтобы прислать свои мемуары. Чувствовался какой-то завуалированный упрек, если только это не следствие