Сейчас она поднимется наверх, позвонит Грачу и расскажет обо всем. Или лучше действовать иначе. Грач ничего не заметил и не заметит, потому что ближайшие сутки он будет в городе. Оказавшись на даче, Дорис снова поменяет ежедневники. Так тому и быть. И волноваться не о чем.
Таксист обернулся назад:
– Мадам, мы уже приехали.
Глава 3
Дорис не успела уснуть, когда раздался телефонный звонок. Она зажгла лампу на тумбочке, села на кровати, чувствуя сердцем, что большие неприятности где-то рядом. Она услышала голос Грача, высокий, дрожащий от волнения.
– На дачу залезли. Подушки, матрасы, кресла ножами порезали. Мебель повалили, покурочили. Будто искали что-то. Господи… И диван и кресла накрылись. Сейчас на даче менты. Наверное, растаскивают то, что не унесли воры.
– Вы говорили, что на ночь в дом приходит сторож. Ну, какой-то мужчина из ближней деревни.
– Кажется, ему голову проломили железным прутом, – Грач тяжело застонал. – Но его голова к делу не относится. Господи, диван… Сами видели, что это был за диван. И кресла неземной красоты, – на этот раз в трубке что-то забулькало. То ли Грач заплакал, то ли полилась вода из крана. – За что мне все это? Потерял отца. И вот теперь новое горе. Но что эти подонки искали? Что?
– Вы меня спрашиваете?
– Почему бы мне не спросить вас. Вы последний человек, который вышел из отцовского кабинета. Вы прекрасно знаете, какие вещи там были. А ведь именно отцовский кабинет пострадал больше других комнат. Вы скажете, что это совпадение? Странное совпадение.
– Я ничего не скажу, – Дорис покосилась на дневник Лукина, лежавший на краю тумбочки, и удивилась тому, как спокойно звучит ее голос. – У меня нет ответа.
Она погладила кончиками пальцев вытертый переплет из кожи. Дневник все время находился с Лукиным. Он носил его в портфеле, где помещался еще термос с кофе, пакет с бутербродами, экземпляр пьесы, над которой он работал в театре. И еще рукопись какого-нибудь молодого или маститого драматурга. Ему вечно совали разные пьесы, вдруг заинтересуется. Но Лукин возвращал автору сочинение, пробежав всего три-четыре страницы. На вопросы обычно отвечал так: «Нет, батенька, переделки тут не помогут. Пьеса безнадежна. Может, где-нибудь в глубокой провинции найдется режиссер, который оценит эту вещь. Но не я, только не я».
Рассказывали, что однажды по окончании банкета в честь юбилея большого чиновника Лукин выпил лишнего. В гардеробе схватил чужой портфель вместо своего. И с ним отправился к тогдашней подруге Полине. Только к обеду следующего дня, подкрепившись супом и махнув домашней настойки, он полез в портфель за очками. А когда понял, что случилось, долго сидел за столом, потеряв способность говорить и двигаться. Губы сделались серыми, как олово, глаза остекленели.
«Все, мне хрендец», – эти первые слова, которые смог выдохнуть Лукин.
До вечера он обзванивал людей, присутствовавших на том банкете, и в сотый раз перебирал содержимое чужого портфеля. Там лежала шерстяная жилетка, пустой термос, несколько английских газет, в том числе номер «Таймс» недельной давности, и пара толстых научно-популярных журналов, тоже английских. На следующий день выпало воскресенье. Лукин ездил на такси по знакомым, выпытывая, кто из гостей пришел на банкет с портфелем и кто владеет английский языком настолько хорошо, чтобы читать «Таймс». Подходящих кандидатов не нашлось. Лукин был напуган чуть не до обморока, даже водка не помогала.
Кому-то он сказал: «Такова жизнь: у меня на одного друга – тысяча недругов. После того, как дневник попадет в руки врагов, меня сотрут в пыль. Конечно, сейчас за частные записи в тюрьме не сгноят. Не те времена. Но с работы выпрут в два счета. И больше до конца дней не дадут поставить ничего. В театр буду ходить как зритель. Однако этими записями я испорчу жизнь многим людям. Очень многим. Вот это главное».