Натягиваю майку и шорты и слышу отборный мат из ванной. Скручиваю на бегу волосы в гульку и чуть ли не давлюсь смехом при виде картины, которая предстает передо мной. Тимофей — насквозь мокрый — ковыряется в стиралке в попытке ее починить.

— Да гребаная техника! — судя по матам, получается у него так себе.

— Что, всемогущий Лавров не в состоянии справиться с какой-то стиральной машиной? Неужели восстание машин не за горами? — невинно хлопаю глазами.

Прекрасно понимаю, что сама на рожон лезу, но в его присутствии все стоп-краны срывает, и я превращаюсь в стервозину.

Смех застревает в глотке, когда Тимофей оборачивается. Мать моя! Тело, которое отчетливо видно под мокрой белой рубашкой — сто процентное попадание во сне! Только вот во сне не было татухи, которая вьется под пупком и ныряет под ремень брюк. Дышать становится совсем нечем, пока пытаюсь заставить себя оторвать приклеившийся к ней взгляд. Ой, да кому я вру? Какая девчонка в здравом уме прекратит смотреть на такое великолепие?!

— Что, пигалица, взрослых дядь в мокрых рубашках не видела? — махом остужает Тимофей весь мой пыл.

Долгожданный кислород проникает в легкие, и я отмираю.

— Думаю, что маловато в зале времени проводите, дядечка. В вашем возрасте недалеко и до рыхлой кожи, — складываю руки на груди и выдавливаю улыбку.

Тимофей звереет. Брови сходятся на переносице, а из ноздрей и ушей чуть ли не пар валит. Довела. Сейчас прихлопнет и имени не вспомнит.

— Я тебе сейчас язык твой дерзкий вырву к херам собачьим! Ты где так разговаривать училась?

Он делает шаг, а я три назад. Не хочется сейчас с ним рядом находиться. Неизвестно, что за мысли в его голове. Это он раньше был похеристом, а сегодня что-то прям клинит мужика.

— Так у мамы с папой, — как ни в чем не бывало пожимаю плечами, — они ж меня воспитывали.

При упоминании о родителях сегодня не накрывает лавиной боли. Видимо, перепалка на меня так влияет, что другие эмоции в уголок забиваются.

— Фигово воспитали, пора исправлять, — рычит Тимофей.

— Тебе, что ли, дядечка? Так ты для начала своих воспитай. Кстати, кто возместит мне порванную любимую футболку?

Словно флагом начинаю размахивать над головой ее остатками. Тимофей следит за моими движениями, и это внезапно начинает волновать. Живот обдает жаром, а ножки подкашиваются.

Да он какой-то афродизиак для девок прям. Стоит, ничего не делает, а у меня в мозгах образ из сна.

— У тебя шмоток, что ли, мало?

— Много, а это вот любимая. У тебя есть любимая вещь? — Затыкаюсь, хотя надежда услышать его ответ слишком низкая. И Тимофей не разочаровывает — молча игнорирует вопрос. — А у меня вот эта вот футболка. Спать не могу без неё.

— Я тебе кидаю столько денег, что можно магазин футболок выкупить.

— Ну-у-у, это совсем не то, — надуваю губки и вижу, как Тимофей брезгливо морщится. Ага, куриц глупых не перевариваем. — Я эту вот хочу.

— Зашьешь. Труд из обезьяны человека сделал, может, и с тобой это сработает.

Захлебываюсь от возмущения и вижу триумфальный оскал этого хама.

— Мне кажется, тебе пора сваливать, — не контролирую тон и распахиваю входную дверь.

Тимофей приближается ко мне вплотную, и моя грудь расплющивается о его тело. Майка снова влажнеет от его рубашки. Утопаю в его глазах. Думаю, куда бежать. Только вот некуда! Позади стена.

— Мне кажется, ты зарываешься, девочка. Это мой дом, и только я решаю, когда мне отсюда уходить.

Его вкрадчивый голос проходит электрическим разрядом. Кровь в венах закипает, а мне только и остается, что вцепиться в его предплечья, чтобы не упасть под тяжестью его взгляда. Задираю голову, чтобы хоть как-то заглянуть в его лицо, хоть и понимаю, что это плохая затея. Но молча сдаваться и принимать поражение — равносильно погибели.