Автобус катится по колдобинам. В салоне играет Верка Сердючка «Всё будет хорошо». Старушка, сидящая спереди, подпевает. Да уж... когда уже наступит это самое «хорошо»?

Выходим на пересечении Лесной и Озёрной. Тут уж пешком. Благо недалеко, минуты три. Редкие фонари освещают покосившиеся дома, во многих из которых давно уже не горит свет, ведь там никто не живёт. Идём быстрыми шагами по просёлочной дороге и я думаю о том, что не хочу видеть завтра Илью. О чём он хочет поговорить со мной? Я ведь давно дала понять, что не могу ответить ему взаимностью. Взрослый, опасный. Чего хорошего ждать?

– Ляля, Улечка! – выходит нам навстречу баба Маша.

С грустью отмечаю тот факт, что она стала передвигаться ещё медленнее. К сожалению, с годами проблем со здоровьем только прибавляется.

– Мои ласточки, – обнимает она сначала меня, а потом и Ульянку. Начинает щекотать её, и та заливается звонким смехом на всю улицу.

Идём следом за бабой Машей. По дороге к сестре пристаёт Пират, рослый, закормленный до невозможного кобель «дворянской» породы. Проходим в дом. Раздеваемся. Бабушка Маша сразу ведёт нас на кухню. Как я и предполагала, на плите красуется большая кастрюля с первым.

– Кожа да кости, Ляль! Мать голодом вас морит? – качает головой она и ставит перед нами тарелки, наполненные до краёв.

– Всё нормально, – вдыхая запах наваристого борща, отвечаю я.

– Да где ж оно нормально-то, девочка? – машет рукой и проходится платком по морщинистым векам. – На ночь глядя приехали. Выгнала?

– Нет, я просто с работы, потому и поздно, – отправляю первую ложку в рот и аж зарыдать хочется, настолько вкусно... У меня так хорошо не получается, хотя все секретики я у неё выведала.

– Тебе б учиться, деточка, а ты работаешь, – тянет носом и утирает слёзы.

– Так я ж не на полную смену, всё успевается, ба... Как ты сама? Ноги болят?

– Болят, милая. Ой как болят, но я то уж перечница старая, увядаю потихоньку, куда деваться.

– Может, лекарства какие-то нужны?

Отмахивается. Если и нужны ни за что не скажет. Придётся самой спросить у соседки, работающей в поликлинике Жулебино. В Бобрино своей нет. Да тут вообще уже почти ничего нет. Школу и ту закрыть хотят. Некому учиться, некому работать. Беда... и сколько таких вот никому не нужных, вымирающих сёл и деревень по России?

Ульянка, как всегда, оставляет гущу, обижая бабу Машу. Морщит маленький носик и просится посмотреть мультики по телевизору. Я же, помыв посуду, иду в бывшую спальню матери. Всё равно ничего делать на ночь не дают. Тут правило простое: в девять – отбой, а все дела на раннее утро переносятся.

Стою напротив трюмо с зеркалом, расчёсываю волосы щёткой. Баба Маша стучится, и я опять ругаю её. Это ведь мы у неё в гостях.

– Ты так похожа на свою мать, – кряхтя, садится на застеленную кровать. – Как она, Алён? Так и пьёт по-чёрному, да?

– Да, – отвечаю честно, глядя на её отражение.

– Дурная баба, детей своих ни в грош не ставит! – осуждающе цокает языком. – Рая всегда боялась, что кто-то из них начнёт пить. Так и вышло. Ой горе-то... Три дочери. Старшая – в тюрьме, средняя – утопилась, а младшая... и та свою жизнь под откос пустила, ох... Рая, Рая, хорошо, что ты на небесах и не видишь этого.

– Я не могу ничего сделать. Она не слышит меня, – оправдываюсь тихо. – Не позволяет вытащить её.

– Ты не виновата, Алёна.

– Ещё как виновата! – в корне не согласна с ней я. – Не надо было одну оставлять её после смерти Миши.

– Ульянке-то два года всего было, ну куда там ребёнку находиться. Потому и забрала я вас к себе. Как Екатерина умудрилась квартиру Михаила в карты проиграть, уму непостижимо. Ну как!? – разводит руками. – Дура безмозглая! В кого превратилась мать твоя? В алкоголичку с захмелевшими напрочь мозгами. Прости меня уж каргу ворчливую.