Раз Иосиф Леонидович приглашает меня домой, значит, дело, в которое он хочет меня втянуть, либо очень грязное, либо чрезвычайно личное.

Как оказалось, правдой оказалось и то и другое.

Заводя мотор «Фольксвагена», я по старой привычке анализировала мотивы собственного поведения. Почему дело, которое предлагает мне Иосиф Сташевич, вызывает у меня такое… как бы это сказать… внутреннее сопротивление?

Будь честна с собой, Охотникова, тебя так напрягает это дело потому, что речь идет о семье. Потому что в твоей собственной семье…

Да нет у тебя никакой семьи, пора уже признать!

С тех пор как я вышла в отставку и переехала в провинциальный Тарасов, моя семья – это пожилая тетушка Мила.

Людмила Охотникова приняла меня, не задавая вопросов, и я считаю ее единственным родным человеком. После смерти матери отец признался, что у него давно уже другая семья. Я так и не смогла ему этого простить.

В тот день я захлопнула за собой дверь родительского дома и больше никогда не бывала там. Я не поддерживаю связи с отцом, не отвечаю на его звонки и письма. Даже когда он приехал повидаться со мной, лежащей в больнице после падения с пятого этажа, я не пожелала его видеть.

И вот не так давно я заметила, что моя тетушка странно себя ведет. Какие-то телефонные переговоры по вечерам, причем дверь в комнату закрыта, и ведутся они придушенным голосом. Нетипичное поведение – тетя извлекла с антресолей чемодан и подолгу возилась с ним, перекладывая одежду. Мила поглядывала на меня виновато, но все не решалась начать разговор первой.

Наконец я не выдержала и спросила напрямик:

– Мила, признавайся, ты решила эмигрировать в Израиль или тебя завербовала британская разведка?

Тетушка, глядя в пол, пробормотала:

– Женечка, ты только не сердись. Но Максимка так долго просил меня приехать, я не могла ему отказать и, в конце концов, согласилась.

– Кто такой Максимка? – нахмурилась я.

Неужели у Милы на старости лет завелся тайный поклонник?!

Мила потрясенно уставилась на меня:

– Твой отец, Женечка. Мой младший брат.

Видимо, на моей физиономии было написано все, что я думаю, потому что Мила прижала руки к груди и затараторила:

– Женя, пойми, я уже немолода. Знаю, что ты до сих пор не простила отца, но ведь он мой единственный брат. И кто знает, доведется ли еще увидеться с ним… Так что можешь обижаться, сердиться, протестовать… Но завтра я улетаю во Владивосток. На два месяца.

– Да я и не собираюсь протестовать, – я погладила тетушку по руке. – Поезжай спокойно. Повидайся с братом.

– Может быть, передать ему привет от тебя? – с надеждой спросила Мила, заглядывая мне в глаза снизу вверх.

– Обойдется, – мстительно прошипела я.

Но на следующий день отвезла тетю в аэропорт на своей машине и тепло попрощалась с ней. Надеюсь, им с отцом найдется поговорить о чем-то еще, кроме того, чтобы перемывать косточки Жене Охотниковой.

Так что сегодня мне вполне ясна причина собственного недовольства.

Спустя шестьдесят минут я входила в подъезд старинного шестиэтажного дома, где проживал адвокат со своей супругой. Маргарита Максимовна сама открыла мне дверь и приветливо пригласила войти.

Супруге Сташевича было столько же, сколько и мужу, а именно – семьдесят пять и ни днем меньше. Но выглядела она великолепно. Хрупкая дама в длинной узкой юбке и сиреневой блузке грациозно балансировала на высоких каблуках. Голубоватые седины удачно оттеняла нить бледного жемчуга (разумеется, натурального). Надо же, а я дома хожу в джинсах и черной майке… Хотя по такой квартире, как у Сташевичей, бродить в джинсах попросту неприлично. Высоченные потолки, драгоценный паркет, антикварная мебель. Особенно впечатлил меня белоснежный рояль.