— Ты пыталась ему сообщить? — спрашивает Макс.

— Да. Дважды. Первый раз — перед родами, но его телефон был недоступен. Помощница тоже как сквозь землю провалилась. А второй раз я позвонила ему в офис после родов. Секретарша Асадова сообщила, что его нет в городе, и когда будет, неизвестно, личные данные приказано никому не сообщать. Собственно, на этом всё.

— Да, — задумчиво произносит брат. — Он сменил номера и не выходил на связь, после того как мы улетели с Надей и детьми в Мюнхен. Я пытался выяснить новый номер через юриста, но его люди — могила. Беляев ответил мне, что Асадов за границей, и нет информации, когда вернётся. Динар потом сам вышел на связь.Последний раз мы созванивались примерно две недели назад. Он рассказывал, что бизнес новый мутит на юге с Измайловым. Голос бодрый, весёлый. Про тебя не спросил. Да и не спрашивал никогда...

Я громко всхлипываю. Сильно ноет в груди. В районе сердца. «Не спрашивал никогда. Улетел за границу и сменил номера». Чтобы я его не искала? 

— Наташа, прекрати плакать, прошу. Ты меня без ножа режешь. 

Макс обнимает нас с Тимом, гладит меня по спине, а мне лишь сильнее хочется расплакаться. Дура. Какая же я дура. Зачем полюбила этого человека? 

— Мне-то могла сказать о сыне? Я же весь извёлся от твоего молчания. Думал, что ты обижаешься, потому что мне пришлось улететь. Но я не бросал тебя — у меня выхода другого не было. Господи, Наташка, ты действительно вся в мать. Та всегда в себе всё держала. О болезни своей молчала до последнего. Ты, наверное, и не помнишь её, да? Маленькая совсем была. У отца юбилей был, когда она в обморок упала и правда вскрылась. 

— Почти ничего не помню, Макс, — говорю как можно спокойнее, но внутри я кровоточу. — На некоторые моменты будто блок стоит. И день похорон не помню. Хотя не такая уж я маленькая была. Почти десять. Воспоминания иногда появляются в подсознании как вспышки. Помню, как вы с Динаром на кухне сидели и о чём-то разговаривали, пока отец не отходил от гроба и выл, как зверь. А её лицо почти не помню, и все фотографии остались в Гатчине... Так тяжело бывает на душе, когда задумываюсь о том, что кроме тебя и сына, у меня никого нет. Будь она жива, возможно, всё бы сложилось иначе?

— Конечно, всё бы сложилось иначе. — Макс сжимает нас с Тимом сильнее, а я криво улыбаюсь. — Асадов мне не всё рассказал, как я понимаю?

— Не всё. 

Я как на духу рассказываю Максу о браке Асадова с Катиной и о том вечере, когда ушла от него. Даже о своих тяжёлых родах почему-то вспоминаю и снова реву. Беременность протекала хорошо, ничего не предвещало, что я окажусь на операционном столе и мне проведут экстренное кесарево сечение. На тридцать шестой неделе вдруг стало плохо с сердцем. Резко упало давление, и открылось кровотечение. Я родила сына на месяц раньше срока и до сих пор не перестаю благодарить бога, что всё обошлось. Тим сам начал дышать, и этот маленький сильный человечек вдохнул в меня жизнь и наполнил её смыслом.

Вытираю слёзы со щёк и беру с Макса слово, что он ничего не скажет Динару о Тимуре. Как Асадов о нём узнает — не моя забота. Я пыталась ему сообщить.

Укладываю Тима спать, и мы с Максом ещё долго сидим на кухне, но об Асадове больше не разговариваем. Я обещаю Максу, что прилечу с сыном в Германию, как немного разгребусь с делами.

Утром звоню Виолетте и сообщаю, что задержусь. Прошу, чтобы прикрыла, если Градский будет искать, и провожаю Макса в аэропорт. Я считала, что наша связь с братом стала слабее за три года моего молчания, но теперь понимаю, что это не так. Я всё так же сильно его люблю и до сих пор переживаю за него, как за себя. Мы с ним много всего пережили. Если маму с папой я смутно помню, то Макса и как он всё бросил, прилетев из Москвы, когда отец ушёл в депрессию и запой после смерти мамы, — отчётливо. И помню свою боль и слёзы, когда брата посадили в тюрьму. Я думала, у меня сердце разорвётся на части, что такой молодой и красивый парень проведёт годы за решёткой.