Он скандировал, и я чувствовала, как в горле начинает першить, а в глазах собираются слезы. Звук беды слышался в его голосе.

Я вцепилась пальцами в подлокотники и вжалась в спинку стула, словно в поисках опоры. Дождавшись, пока он закончит, я откашлялась.

– Что это? – тихо спросила я.

– Тридцатый псалом.

– Псалом? – Я сдвинула брови. – Из Библии?

– Ну да, – скупо улыбнулся он.

– Но мне откуда знать все это? Я в жизни не читала псалмов, даже по-английски, не говоря уж о французском. Но слова мне знакомы. Я точно их где-то слышала. Но вам-то они откуда известны?

– В церкви слышал. В детстве нас заставляли заучивать псалмы. Кроме того, одно время они были частью моих профессиональных занятий.

– Вы хотите сказать, что обучение библиотечному делу требует знания псалмов?

– Нет-нет, то было раньше, когда я занимался историей. Историей Лангедока. Собственно, это и сейчас мое главное дело. То, что я по-настоящему люблю.

– А что такое Лангедок?

– Все то, что вокруг нас. От Тулузы и Пиренеев до самой Роны.

Жан Поль очертил еще один круг на салфетке, заключающий в себе кружок поменьше – Севен, – и большую часть коровьей шеи и морды.

– Местность названа так благодаря языку, на котором здесь когда-то говорили. «Ос» на этом языке означает «да». Langue d'oc – язык «да».

– Ну а с псалмом тут что общего?

– Это не так просто объяснить. – Жан Поль ненадолго умолк. – В общем, именно этот псалом декламировали гугеноты, когда приходила беда.

В тот вечер после ужина я наконец-то рассказала Рику о сне, максимально подробно описав и голубое, и голоса, и всю атмосферу происходящего. Кое-что я, впрочем, опустила: что на этой территории уже побывал вместе со мной Жан Поль, что слова – стихи из псалма и что сон приходит только после любовных утех. Из-за того, что приходилось тщательно подбирать слова, рассказ получился более складным и не принес даже подобия того облегчения, какое испытала я при общении с Жаном Полем, когда речь текла естественно и непринужденно. Рассказывая историю Рику, приходилось придавать ей некую форму, и в результате события как бы отделились от меня и начали жить своей собственной вымышленной жизнью.

Рик и воспринял их соответственно. В том, как я рассказала свой сон, дело или в чем другом, но слушал он невнимательно. В отличие от Жана Поля никаких вопросов Рик не задавал.

– Рик, ты меня слушаешь? – спросила я в конце концов, придвигаясь к нему и дергая за хвост на затылке.

– Естественно. У тебя кошмары. В голубом цвете.

– Мне просто захотелось с тобой поделиться. Из-за них я так устаю в последнее время.

– Впредь сразу буди меня.

– Ладно.

Я знала, что никогда этого не сделаю. В Калифорнии я разбудила бы его не задумываясь, в ту же минуту, но теперь что-то переменилось, и поскольку Рик остался прежним, то, стало быть, дело во мне.

– Как твои занятия?

Я пожала плечами, раздраженная, что он сменил тему.

– Нормально. Впрочем, нет. Ужасно. Снова нет. А-а, не знаю. Иногда мне кажется, что я никогда не смогу быть акушеркой во Франции. Мне не удалось найти верных слов, когда младенец начал задыхаться. Если я даже на это не способна, то о какой помощи при схватках можно говорить?

– Но ведь дома ты работала и с латиноамериканками.

– Это не то. Положим, они не говорили по-английски, но и от меня не требовалось говорить по-испански. А здесь на французском все – больничное оборудование, лекарства, дозировка.