– Я думаю, осматриваюсь. Очень красиво.

– В несмерианских храмах такого не увидишь.

– Верно. Я редко бываю там, но, насколько помню, у нас принято держаться простоты и скромности, а эти фрески, эти барельефы, эта утварь… очень красиво, но невообразимо безвкусно. Сколько все это стоит?

– Не ведаю, – ответил он, глядя на меня своими добрыми серебряными глазами.

– А на что это все куплено?

– Полагаю, на пожертвования.

– Ах да, зильбетантистская церковь ведь собирает пожертвования. Этого у нас тоже нет.

– Как и еще многого, многого, многого другого. Видите моих братьев, монзеньор? Это высшие иерархи церкви, но среди них лишь треть тэнкрисов. Можете ли вы представить, чтобы среди несмериан такое было возможно?

– Не могу, – согласился я, – наш культ не включает низкорожденных, это верно. Однако не помню и раза, когда главой вашей церкви становился кто-то с красной кровью.

– Мы существуем всего двадцать семь поколений[3], дайте время – и мы вас удивим.

– Меня уже удивляет то, как вы трактуете принцип веры: говорите пастве, что Силана любит нас всех, что заботится о нас, что готова принять всех, что она всемогуща и всеведуща, но при этом ей нужны деньги. Как-то так получилось, что совершенная сущность, наша любящая мать и хранительница, не умеет зарабатывать деньги. И сколько бы этих самых денег ни стаскивали в храмы прихожане, ей всегда нужно еще чуть-чуть. – Я вздохнул. – Но фрески красивые, это верно. А еще меня удивляет другой постулат: свобода воли. Силана дала ее всем живым и разумным, как утверждает ваша религия, дабы они были вольны выбирать, ибо свобода – величайшая ценность. Но для тех, чей выбор ей не понравится, она создала специальное место, куда они попадут после смерти и где будут пребывать в страданиях до конца времен. Однако при этом Силана бесконечно любит нас всех. И ей нужны деньги…

– Ваши люди убили моих. – Он казался таким же доброжелательным снаружи, но внутри изначально кружилась снежная вьюга.

– Если у вас есть доказательства, представьте их международному трибуналу.

– Вы забываетесь, зеньор эл’Мориа, думаете, что все еще в Мескии? Здесь ваша неприкосновенность – незначительный дипломатический термин, и, потеряв ориентиры в пространстве, вы быстро окажетесь на кладбище.

– Я рискую оказаться там каждый божий день, но не сейчас. Сами эти стены хранят меня, ведь как только станет известно, что на мое здоровье или свободу в Фатикурее было совершено покушение, пятьдесят шесть орудий «Вечного голода» зальют этот рассадник ереси серебряным пламенем. – Я вздохнул, показывая, как мне было неприятно прибегать к открытым угрозам. – Высокопреподобный, сердце больше не у Валески, оно у меня. Отпустите цыган, если вы еще не замучили их всех.

– Вы вздумали заигрывать с ужасными силами. – Доброжелательная маска испарилась как утренняя роса, его глаза сузились, голос наполнился презрением. – А ведь на кону судьба мира. При этом я даже не уверен, злокозненный вы подлец или просто неведающий дурак? В последний раз прошу, зеньор эл’Мориа, одумайтесь, иначе в конце придется рвать волосы и скрежетать зубами, да поздно будет.

Кулаки сами собой сжались, внезапный приступ раздражения разлился в животе кипящим свинцом, почудилось, что приступ вот-вот захлестнет, но, перебарывая его, я ответил:

– Если у вас есть что-то важное, чем вы можете поделиться, сделайте это. Помогите мне в моей борьбе. Если же нет, то продолжайте говорить тревожными предзнаменованиями и вините во всем других.

Санктуриарх опустил веки и сокрушенно покачал головой.