– А-а, ерунда, пустяки! – отмахнулся Сапожников. – На моем месте так поступил бы любой.

– Э-э, не скажи! – возразил Зебра. – Если честно…если предельно честно…я на твоем месте так бы не поступил…

«Двадцать третье февраля.

Метель продолжается. Кажется, природа собирается выместить на нас все свои обиды за человеческое вторжение в ее первозданность. Из укрытия мы выходим только по нужде, да заготовить дров. Жилище наше имеет множество щелей – видимых и невидимых, так что тепло улетучивается довольно быстро. Мороз, правда, несколько ослаб, но нам от этого не легче.

Провели полную ревизию съестных запасов. У нас осталось полмешка сухарей, фунт сахару и полфунта чаю. Я посчитал, что если выделять каждому по три сухаря в день, то еще неделю мы сможем продержаться. Доктор же высказал предположение, что семь дней – слишком большой срок на таком скудном рационе. Отец Серафим молится за наши души и проявляет завидную стойкость и выдержку».

Алексей отложил «Дневник». Это была довольно толстая тетрадь в черном кожаном переплете, исписанная едва ли на четверть. Он обнаружил ее на одной из лежанок в первое же утро пребывания в землянке.

Когда рассвело, метели уже не было. Сапожников отыскал выход из укрытия, раздвинув толстые ветки, сквозь которые пробивался дневной свет. Зебра еще спал. Алексей сделал несколько шагов, по пояс проваливаясь в рыхлый снег. Оглянулся. Если бы не дыра, через которую он только что пролез, – ни за что бы не догадался, что у подножия холма есть столь просторное помещение, сооруженное человеческими руками.

Желтый глаз солнца, подрагивая краями, трепетал меж двух исполинских сосен – как футбольный мяч в сетке ворот. Деревья звенели на морозе, наполняя девственную тишину леса какой-то особенной, праздничной музыкой. Невеселой, впрочем, скорбной музыкой. Может быть, это был праздник смерти…

Щурясь от яркого света, вышибавшего слезы из глаз, Алексей вернулся в укрытие. Потом снова выбрался наружу – набрать снега в чайник. Потом поставил чайник на печь, подкинул пару чурок в огонь. И долго сидел, уставившись на потемневший от времени алюминиевый корпус строгой конической формы. «Это сколько же в тебя не наливали воды, не кипятили чай? – спрашивал он сам себя. – Целую вечность…»

Конкин заворочался на топчане. Алексей повернул голову и только тогда увидел на соседней лежанке тетрадь. На обложке ее не было никаких заголовков, и лишь на титульном листе значилось: «Дневник этнографической экспедиции от Санкт-Петербургской Академии наук под руководством проф. Н. К. Серебрякова. Тетрадь № 4. 1907 год».

«Ни фига себе! – подумал Алексей, и сердце его дрогнуло. – Вот так находка! Да этому документу цены нет!»

Он стал оглядываться по сторонам, наклонился, чтобы посмотреть под лежанками, затем обшарил все углы землянки – но первые три тетради «Дневника», на которые можно было рассчитывать, нигде не нашел.

– Жаль, – произнес он вслух. – Очень жаль.

И вдруг догадался: не эти ли тетради, подобранные на полу в темноте, он собственной рукой отправил ночью в печь для растопки? Выходит, дневник какого-то профессора, пролежавший здесь почти сто лет, спас ему и Зебре жизнь! Ведь без бумаги не разгорелись бы дрова. Поистине, стóит удивляться, как в этом мире все переплетено и повязано. И никакие годы или расстояния не способны эти связи разрушить…

Алексей присел к столу и задумался. Если предположить, что этот Н. К. Серебряков и члены его экспедиции остались живы и когда-нибудь покинули свое временное укрытие, то возникает вопрос: почему профессор не забрал из этой землянки «Дневник»? Не мог же ученый оставить столь ценный документ. Просто забыл? Это маловероятно. Стало быть, экспедиция тысяча девятьсот седьмого года погибла. Вот, значит, как. Такой напрашивается вывод. И отсюда – второй вопрос: как могли сохраниться нетронутыми в лесу, да еще в течение целого века, документы и вещи? Неужели в эти края никогда не забредали люди? Неужели никакой волк или медведь ни разу не захотел разнюхать, что находится в убежище у подножия холма, где наверняка сохранился запах человека? И вдруг еще одна мысль кольнула сознание Алексея: «Может быть, эти места и в самом деле какие-то особенные – гиблые, как говорил Ушумов? Да, ну и дела…»