Нерон полоснул взглядом из-под нахмуренных бровей, явно раздосадованный, что его отвлекают от полемики с братом.

– Да, я все еще занимаюсь пением. И пою весьма недурно. Это у меня от природы. Люди именуют это «даром богов».

Британник издал горлом тихий насмешливый звук, от которого Нерон дернулся, как от смачной оплеухи.

– Мой сводный брат, похоже, не согласен с твоим суждением о моем голосе. Вероятно, он считает, что превосходит меня. А как считаешь ты?

Британник, пожав плечами, потянулся к своему кубку. Равнодушно отхлебнул, облизнул губы. Но примирительных знаков своим видом не подал. Воздух между этими молодыми людьми, казалось, густел от напряжения; находиться меж ними было крайне неуютно. И Семпроний, сделав для успокоения глубокий вдох, попробовал в этом молчании выстроить спасительный мостик.

– Я слышал, как вы оба поете, и у вас обоих превосходные голоса. Это действительно дар, которым можно гордиться.

– Какое здесь может быть место гордости, если это дар, посылаемый богами? – поставил вопрос Нерон. – Подлинный артист за свое совершенство должен бороться, поскольку оно – плод его, и только его трудов. Здесь нет помощи ни от богов, ни тем более от людей. Жизнь артиста – беспрестанная борьба. Мало кто это понимает. Но именно с этой мыслью я пробуждаюсь изо дня в день.

– Спору нет, – почтительно кивнул Семпроний. – Ведь на плечах у тебя, цезарь Нерон, бремя всего мира. На тебя взирает вся империя, нуждаясь в твоем твердом и справедливом правлении. Люди нашего великого города ждут от тебя хлеба и зрелищ, великолепных, как более нигде во всей ойкумене. Такие запросы – вызов мудрости любого, даже богоподобного человека.

Британник в ироничном сочувствии поднял брови.

– Дело в том, Семпроний, что мой брат не просто любой человек. У него душа артиста, и смерть каждого живого существа он воспринимает как трагедию. Быть может, было бы милосердней снять с его плеч это тяжкое бремя правителя: пускай спокойно развивает в себе дарование, которое сможет преподнести римскому народу в словах и музыке… Пусть голос его льется песней, а не скрежещет указами правящего деспота.

– Довольно! – вспыхнул Нерон. – Я сыт по горло твоим злословием, братец. Вот уж воистину сердце зме́я. И голос его – гадючье шипение…

Нерон вдруг смолк, а через секунду в глазах его зажглись злобисто-лукавые огоньки.

– А знаешь что, дорогой мой Семпроний? Пожалуй, есть один способ испытать подлинную даровитость моего брата. Способ единственный. Устроить состязание. Певческое.

– Состязание? – растерялся сенатор. – Где, здесь? Прямо сейчас?

– А почему бы и нет? – Нерон уже вскарабкивался на ноги. Выпнув из-под себя подушку, он громко хлопнул в ладоши, привлекая к себе внимание гостей. – Друзья мои! Внемлите!

Публика снова умолкла, обернувшись к главному столу – на этот раз с любопытством.

– Сядь, – тихо, но жарко шикнула на сына Агриппина. – Перестань дурачиться. Ты теперь император, а не дворцовый недоросль. Надо же соблюдать хоть какие-то приличия.

– Нет, – тоже вполголоса парировал Нерон. – Надо показать этому молокососу, что больше он дерзить мне не может. Преподать ему урок.

– Но…

– Мать, тихо, – осек ее властно уставленный палец.

Агриппина, нахмурившись, хотела что-то возразить, но одумалась и лишь смиренно кивнула:

– Как пожелаешь, милый.

– Вот именно. Как я пожелаю. Теперь мой черед указывать народу, что делать.

Выставив чуть вперед ногу, Нерон в позе величественной статуи обратился к гостям:

– Дорогие мои друзья! Пока не последовала перемена блюд, мы в порядке ожидания, как оно обычно бывает в таких случаях, решили слегка поразвлечься. Мне тут подумалось: а что, если нам немного попеть? Насколько вам, должно быть, известно, я снискал себе некоторую известность тем, что, бывает, извлекаю голосом ноты. – Он с улыбкой склонил голову, и в эту секунду у него за спиной захлопал, не щадя ладоней, Паллас. К нему присоединилась Агриппина, а за ней Семпроний. Кое-кто из наиболее сообразительных гостей, вовремя смекнув, последовал их примеру; постепенно аплодировать начали и менее расторопные.