Остаток дня Загорский провел весьма беззаботно, знакомясь с командой корабля. Люди неопытные сказали бы, что знакомиться ему нужно не с командой, а со свитой цесаревича. Но если всякий раз оглядываться на профанов, никакое дело не будет сделано в срок и должным образом. Убийца, полагал коллежский советник, едва ли попытается добраться до его императорского высочества со стороны свиты. А вот команда фрегата в этом смысле являет собой среду куда более опасную.

Среди членов команды, с которыми Загорскому удалось поговорить, особый интерес у него вызвал мичман Менделеев. Он оказался старшим сыном русского химика Дмитрия Ивановича Менделеева – и завзятым фотографом к тому же. Загорский чрезвычайно заинтересовался фотографиями, которые Менделеев делал во время восточного путешествия, и с большим любопытством изучил их. С особенным вниманием, однако, изучал он не чудеса Востока, а лица команды фрегата и окружения цесаревича. Физиономия одного матроса привлекла его живое внимание.

– Кто это? – сказал он, потыкав пальцем в изображение.

– Не помню точно, – рассеянно отвечал Владимир Дмитриевич, – кажется, один из оркестрантов.

Ах, вот оно что! Значит, все-таки оркестрант. А вот Загорский определил бы его профессию несколько иначе. Знающему человеку внешность может сказать больше, чем подробное досье. Мастер боевых искусств всегда распознает другого мастера – по тому, как он двигается, стоит, сидит, по плечам, по положению рук, по взгляду, повороту головы и по множеству других малозаметных факторов. Так же и шпион по одному виду определяет другого шпиона, иной раз – просто по исходящему от него электричеству. И сразу становится ясно, что перед ним шпион, хотя в корабельной табели он значится матросом или музыкантом.

Нет, конечно, шпионы могут быть и музыкантами, некоторые шпионы вообще люди способные в изящных искусствах. Но музыка, литература, живопись – это лишь увлечения настоящего шпиона, единственное призвание и всепоглощающая страсть у него одна – шпионаж.

Следовательно, Нестор Васильевич не ошибся, на хвост ему сели возле каюты оркестрантов. Что ж, проверим свои догадки ближе к ночи.

Ночь, как пишут в бульварных романах, не заставила себя долго ждать. Выждав, пока на верхней палубе все утихнет, Загорский осторожно выскользнул из своей небольшой каюты. Поначалу их с Покотиловым хотели поселить вместе, но коллежский советник с неожиданной твердостью настоял, чтобы каюты им дали отдельные. И вот ему досталась совсем небольшая, но изолированная каюта. В ней было, разумеется, не так просторно, как в двухместной, однако за комфортом Нестор Васильевич не гнался, для него важнее была приватность.

Надо сказать, что Покотилов старался теперь без нужды на глаза коллеге не показываться. После предыдущего разговора возмущенный драгоман явился к полковнику с претензией.

– Дмитрий Васильевич, я определенно не понимаю, что происходит, – заявил Покотилов срывающимся от негодования голосом.

– А что именно происходит? – спросил Путята, ласково оглядывая молодого китаиста.

– Этот ваш бородач заявил, что если я еще раз назову его Загорским, меня повесят!

Полковник хмыкнул: неужто прямо так и заявил? Да, прямо так и заявил, отвечал Покотилов. Путята успокоил его.

– Не волнуйтесь, никто вас не повесит, вы же не заговорщик какой-нибудь. Я ваше возмущение понимаю и даже в какой-то мере разделяю его. Но я бы на вашем месте не стал раздражать Нестора Васильевича. Ссориться с Загорским – это роскошь, которую даже я не могу себе позволить. А вы – и подавно. Так что, если не хотите безвременно кончить жизнь на виселице, не задевайте Загорского… то бишь Ваховича.