«Старый дворецкий Артур Иванович Киршнер, не один год служивший у действительного статского советника Загорского, был человек бывалый и многое в жизни повидал. Строго говоря, был он не таким уж и старым, лет на десять моложе хозяина…»

– Не лет на десять, а ровно на десять лет, – обычно поправлял педантичный Артур Иванович, если уж речь о возрасте заходила в его присутствии. – Десять лет без одного месяца и трех дней, в этом деле, милостивые государи, не может быть никакой приблизительности.

Итак, несмотря на сравнительную молодость, Артур Иванович был человек бывалый и многое в жизни повидал.

– По-другому никак, – благосклонно объяснял он за чаепитием нестарой еще и весьма миловидной кухарке Варваре. – Его превосходительство – дипломат. То Париж, то Мадрид, а то и вовсе какая-нибудь Япония, не к ночи будь помянута; одним словом, вся жизнь как на качелях. Ну, а я – самый близкий ему человек и, значит, должен быть готов к любому повороту судьбы.

Тут, правду сказать, Артур Иванович немного отклонялся от истины. Если оставить в стороне некоторых дам, к которым у Загорского возникала естественная сердечная привязанность, самым близким Нестору Васильевичу человеком все-таки следовало считать его помощника Ганцзалина, который как раз и сопровождал того в его служебных странствиях по свету.

– Ну, Ганцзалин – осо́бь статья, – не соглашался Киршнер. – Не хотелось бы никого обидеть, конечно, но он – китаец, человек желтой жизни и прищуренной к тому же. А я имею в виду – среди настоящих, то есть русских, православных людей ближе меня к Нестору Васильевичу нет никого…

Здесь, впрочем, тоже выходила путаница. Назвать Киршнера русским и православным не поворачивался язык. Артур Иванович, хоть и родился в России, однако был чистокровным немцем, да к тому же еще и лютеранином. Правда, на это ему никто указывать не решался, а потому так оно и получалось, что, по расчетам самого Киршнера, был он самым близким к действительному статскому советнику человеком.

И вот теперь этот самый близкий стоял на пороге хозяйского кабинета и исправно пучил в академический интерьер свои честные немецкие глаза.

В обустройстве дома Нестор Васильевич проявлял здоровый консерватизм, и обстановка кабинета годами никак почти не менялась: дубовый письменный стол, лампа под шелковым абажуром, на котором вышиты были сцены из китайского эпоса «Троецарствие», чернильница, стакан с остро очиненными карандашами, толстая стопка писчей бумаги и пухлый кожаный блокнот. Тут же стоял бежевый диван, на котором одинаково удобно было как сидеть, так и спать, и пара бежевых же кресел. По стенам уходили в потолок высокие книжные шкафы с бесчисленными томами; чаще всего встречались тут книги на английском и китайском языках. Правда, в последние пару лет в кабинете появился выделенный угол, где располагалась химическая лаборатория – в остальном же все было, как и в прежние годы.

– К его превосходительству посетитель с визитом, – проговорил Киршнер в спину хозяина, который как раз сидел над переводом знаменитого текста «Семь извлечений из облачного книгохранилища». Это был старинный компендиум даосского канона, известного всему миру как «Дáо цзан». Синологи относили «Семь извлечений» к эпохе Сун, и Загорскому показалось соблазнительным поупражняться в освоении трактата, от которого отделяла нас без малого тысяча лет. Накануне Нестор Васильевич был в Императорской публичной библиотеке и своими собственными руками переписал начало книги, чтобы дома спокойно заняться ее переводом.