Солдатик опять поворачивается ко мне.

– Идём, писатель, тебе выходи́ть пора!

Вот же, чёрт! И действительно, моя станция пересадки. Как же так? Я ведь только пять минут назад как вошедший!

– Надыть чудо? Будыть Юдо! – подмигивает мне юродивый и протискивается к выходу. – А ну, народ! Выходим! Это не вопрос. Это утверждение! – он опять поворачивается ко мне. – Что стоишь как вкопанный, пошевеливай булками, Писатель!

– А вдруг они не выходят? – не удерживаюсь от диалога я.

– Не смешите мои кецы! Выходят! Ещё как выходят! Не все, правда, ещё знают об этом.

Меня не очень-то радует такой попутчик, но не убегать же от него! Идём параллельно. Хорошо, хоть со своими замечаниями ко мне не пристаёт. Интересно, надолго хватит у него выдержки?

Впереди показывается патруль РосГвардии. Наконец-то. Может, этот шут испугается их и отвяжется от меня? Но нет, несуразный вояка тут же переходит почти на строевой шаг и шепчет мне, не поворачивая головы:

– А Вы замечаете, что, когда мимо проходят полицаи, ты чувствуешь себя параноиком, но никак не в безопасности?

Странно. Говорит мужичок почти полушёпотом, но, несмотря на постоянный гул даже в переходах метро, я отчётливо слышу каждое его слово, будто он мне в ухо это шепчет.

– Ну, спасибо за продуктивную беседу! – резко поворачивается служивый ко мне прямо во время движения. – Нам пора расставаться. Мы с тобой сегодня так здорово смеёмся, что у меня аж пресс болит до неможного, считай, что спортом занимаемся, и я, пожалуй, даже пропущу сегодня тренировку. Ты клёвый! До скорой встречи!

Не люблю я спорить, девки,

Я люблю приказывать.

Коль мужик на семидневке,

Он обязан вкалывать.

Ух-ты, ах-ты!

Жизнью мне обязан ты!

Солнце палит уже неделю. Это нормально для июня. Бывало и пожарче, как в начале месяца, когда доходило аж до Тридцати Пяти. Зато ночью так и не поднималось выше Десяти.

Евдокия в окошко заприметила, что Павловна пошла снимать бельё с ве́шал, быстро подхватила свой тазик с бельём и поспешила, пока кто другой не опередил. Хорошая солнечная погода располагала к стирке, и все соседи только и караулили, когда бы вывесить постирушки. Ве́шал на всех не хватало.

– Ну как, Павловна, сынок твой уже в Бресте? – больше для поддержания разговора спросила Евдокия.

– Да, прибыл. Расквартировали уже. – чувствовалось, что Павловну так и распирает с кем-то поделиться радостью. – Говорит там такая красота и тишь неимоверная! Европа, не то, что у нас.

– И что? Прямо ляхов видел? – продолжала Евдокия, особо сама и не интересуясь, лишь бы что спросить.

– Ну, да! Там через речку перейти, и уже Польша.

– А эти, немчура которые? Правда, что у нас с ними будет война? – осторожно начала Евдокия, боясь коснуться темы, что у всех на устах.

Женщины ловко приноровились – вместе снимали словно пушинки свежие простыни Павловны, в четыре руки складывали как фокусники в компактные конверты, потом также вместе вешали мокрые и потому тяжёлые простыни и особенно пододеяльники Евдокии. Вдвоём и шибче получалось, и веселее. Но уж с нательным бельём каждый разбирался сам со своим.

– А что немчура? Они шляхтичей подмяли под себя и успокоились. Никто не собирается ссориться с таким сильным соседом, как мы. Это румыны панику подняли, будто наши стягивают к их рубежам войска. А немцы – не! Они ж культурные, не то что эти цыгане! – сама себя успокаивала соседка.