По пути он завернул к магазинчику, именуемому аборигенами «сельпо», – деревянному домишке с крыльцом, с хворостяным веником на пороге и лохматой псиной, грызущей кость в сенях. Оглядев наскоро полупустые полки, попросил продавщицу выбрать ему с лотка копченую скумбрию, да покрупнее.

С пахучим свертком под мышкой и с чемоданчиком в руке, он дошагал до окраины села, направляясь к потемневшей и покосившейся от времени избушке, какую всякий раз рисуют в иллюстрациях к сказке о рыбаке и рыбке на первой и последней страницах.

– Ну, бабка, жива ли ты еще? – пробормотал отец Трифон, преодолевая высокие сугробы.

Рядом с домом, на чистом снегу, нарушенном только пунктирным росчерком какого-то юркого зверька – может быть, кошки, а может, и зайца, – не было заметно ни одного человеческого следа. Запрокинув голову и прижав ладонь ко лбу, защищая глаза от слепящего солнца, отец Трифон посмотрел на крышу, разглядывая закопченную трубу в поисках дымка, но труба лишь холодно торчала низким пустым обрубком.

Подергав дверь и убедившись, что она заперта изнутри, отец Трифон подобрал полы подрясника и направился по снежной целине к окошкам. Постучал в плотно затянутое льдом стекло с разводами инея и, не дождавшись ответа, постучал снова. «Вот ведь глухая тетеря…» – подумал с досадой. Он забарабанил кулаком в раму и вскоре с облегчением услышал скрип засова.

– Бабка, заснула ты, что ли? – закричал он в образовавшуюся щель. Оттуда показался бледный старушечий нос и слезящийся от старости глаз.

– Кто ета?

– Да кому бы еще быть? Это я, отец Трифон!

– Ой, ба-атюшка… Я ведь не вижу ничего…

Отец Трифон пошел вслед за старушкой в темные сени, впотьмах натыкаясь на пустые ведра и ящики с ветошью. Татьяна на ощупь отыскала дверную ручку и открыла дверь в комнату. Входя, отец Трифон почти не почувствовал разницы температур. В избе плотно застоялся затхлый, но при этом студеный воздух.

Печка разделяла жилое помещение на кухню и комнату. Свет от слепых окошек с прогнившими подоконниками едва освещал плитку с черным верхом, стоявшую на столике, кружки, миски, еще что-то темное и закопченное, а также рассыпанные возле поддувала щепки и несколько полешек… В комнате по левую сторону помещался старый, продавленный диван, а по правую – железная кровать, оставляя проход в ширину человеческого тела. В углу, под несколькими иконами, стояла этажерка, убранная тюлем с кружевной вышивкой, который за многие годы оброс пылью и паутиной. На столе у постели теплился фитилек в плоской баночке. «А все же бабка ждала меня!» – отметил про себя отец Трифон.

– Как ты живешь в такой стуже, Татьяна? Топила сегодня?

– Да нет, батюшка… Не собралась еще…

– А ела чего-нибудь?

– Ну, полно, батюшка, как можно? Я же причащаться собралась, все тебя дожидалась!

Отец Трифон, отдышавшись и вытирая усы и бороду платком, рассматривал стоявшую перед ним старуху. Та потирала у груди маленькие, давно не мытые руки с множеством морщинок, черных из-за намертво въевшейся сажи. Татьяна была укутана в несколько одежд, одна поверх другой, и перевязана крест-накрест пуховым платком.

– Вот тебе, бабка, гостинчик, разговеешься на праздник! – Отец Трифон положил на стол сверток с рыбой.

Татьяна, всплеснув руками, закудахтала, захлюпала носом и прослезилась. Она потянулась схватить руку отца Трифона, чтобы поцеловать ее, но тот лишь отмахнулся в сердцах:

– Господи помилуй, до чего народ обездоленный: чуть что – в слезы! – Поставив баульчик на стол у лампадки, он обратился к Татьяне: – Ты посиди пока, подожди, я недолго…