Господи! Да не нужно было и приезжать на дачу…

Это его мать, пускай он и вез бы продукты, а то остался дома, а она, Вера, здесь, и теперь, наверное, и не сможет вернуться из-за дождя в город.

– Наш-то не приедет, кажется… – вздохнула Анна Петровна. – Такой дождь.

– Куда ему ехать? – сказала Вера. – Растает еще.

– Может быть, дела какие…

– Конечно, дела… – усмехнулась Вера и уже помягче добавила: – Ложитесь спать, мама. У меня голова раскалывается.

– Дождь… – словно не слыша ее, проговорила Анна Петровна. – Соседская старушка сегодня опять на поле за морковкой поехала, я видела – с мешком шла…

– Откуда вы знаете, мама, что за морковкой? Может, просто ходила нарвать травы? Почему вы о людях так думаете?

– Она сама рассказывала… – не обидевшись, ответила Анна Петровна. – Вчера она тоже ходила, но неудачно… Там караулят… А она к каким-то парням молодым пристроилась, вместе с ними собирала, к парням бригадирша боялась подходить. А когда собрала целый мешок, парни у нее морковку отобрали, погрузили со своими мешками в машину и уехали…

Вера искоса взглянула на свекровь. Высокая, прямая и в свои семьдесят лет, она стояла у окна, и в выражении лица, как и в голосе, не было ни осуждения, ни сожаления.

Как-то очень бесстрастно рассказывала она эту историю, никак не обнаруживая своего отношения. Впрочем, она и всегда говорила так, словно выжидая, как отнесутся к этому другие…

Веру это раздражало, а муж объяснял манеру матери разговаривать так – беженским синдромом. Дескать, раньше она была другой, пока не пришлось за бесценок продать квартиру и перебраться сюда. Сейчас Верин муж пытался купить матери хотя бы комнату в коммуналке, но и на комнату придется, по-видимому, добавлять свои деньги. Хорошо еще, что хоть контейнер с вещами застрял где-то. А то и не придумаешь, куда сложить. Разве только сюда везти, на дачу…

– А мне жалко соседскую старушку… – сказала Анна Петровна. – Понимаете, Вера, я представила себе огромное черное поле. Грузовик, застрявший вдали… Пирамиды пустых ящиков… И никого, никого вокруг. Только эта старушка с молодыми здоровыми прохвостами.

– Ага… Жалко… Она, что, растила морковку? Тоже ведь воровать пришла… – сказала Вера. – Самой нужно было думать, куда полезла…

Вере хотелось сказать что-нибудь примиряющее, а получилось резко. Она нахмурилась, но больше ничего говорить не стала. Прошла в соседнюю комнату, где висело несколько икон, и, остановившись перед ними, перекрестилась, а потом начала читать вечернее Правило.

И утренние, и вечерние молитвы Вера старалась читать каждый день, но всякий раз ловила себя, что, произнося слова молитв, думает не о Боге, а о дневных неприятностях и хлопотах.

Вот и сейчас, произнося вслух слова: «Господи, Боже наш, еже согреших во дне сем словом, делом и помышлением, прости ми…», думала она о свекрови, стоящей у окна в соседней комнате.

Дверь между комнатами была открыта, и свекровь прекрасно слышала, что Вера молится, но не подходила, чтобы помолиться вместе или хотя бы постоять рядом перед иконами…

Впрочем, свекровь и одна не молилась. С какой стати молиться, если всю жизнь прожила заслуженной учительницей?

Вера вспомнила, как сразу после свадьбы ездили они с мужем в Душанбе к свекрови и целую неделю жили в квартире, где повсюду – на тумбочках, на столиках, на полочках стояли Ленины. Эти бронзовые, малахитовые, чугунные, гипсовые – а один даже серебряный был! – бюстики дарили Анне Петровне на юбилеи, в дни выпусков, и на каждом было написано от кого и когда подарен. Щурясь, смотрели Ленины на Веру, и Вере очень неуютно, как-то нехорошо было под этими бронзовыми, чугунными и малахитовыми глазами.