В конечном счете герой Востока, как игрок, мастер или стратег самой жизни, не побеждает природу, а окультуривает ее, при этом угождая ее исконным свойствам. Таков Великий Юй в Китае, направивший течение вод в Поднебесном мире. Таков чиновник Ли Бин, создатель древнейшей ирригационной системы в юго-западном Китае, заставивший Речного бога служить людям. Подобно древнему даосу, который умел воспитывать кротких тигров, потому что никогда ни к чему не принуждал их, Ли Бин только воспользовался естественными свойствами водной стихии.

Веками воспитывавшаяся деликатность дальневосточных народов вытравила из их памяти натуралистические подробности мифа о жертве героя. Даже сановнику-поэту Цюй Юаню, утопившемуся, как требовали приличия, из моральных соображений, согласно легенде, только угрожает быть съеденным водяным драконом, но люди бросают в воду рисовые пельмени, чтобы ублажить дракона и уберечь (sic!) Цюй Юаня.

Итак, жизнь на Востоке, будучи сущностью живой коммуникации, мыслится как начало нравственное, а этот нравственный смысл жизни, в свою очередь, предполагает различные ступени интенсивности переживания, состояния возвышенные и низменные и, следовательно, иерархию форм жизни. Эта иерархия имеет, конечно, внешнюю, формальную сторону, которая очень не нравится современному демократическому поколению западных людей. Восток, написал недавно один американец, «насаждает духовную нищету, которая уместно дополняется почти маниакальным раболепием перед властью». Вообще-то духовная нищета – это не обязательно плохо, о ней и Христос говорил. Нищета позволяет жить с полной непосредственностью и, стало быть, жить подлинно. Истинная власть тоже заслуживает уважения – хотя бы потому, что не выражает ничего личного и частного. А внешняя иерархия, если чем и дополняется, то прежде всего иерархией внутренней, недоступной формализации, лишь символически промысливаемой. Человек различает гораздо больше запахов, чем цветов, безошибочно распознает их даже по прошествии многих лет, но запахи не имеют объективных признаков. Точно так же высшие ступени внутренней иерархии недоступны объективному знанию, носят символические названия и удостоверяются только интуицией и опытом учителя. Но опознаются с непреложной убедительностью.

Геройство – оно же мудрость, власть и моральный авторитет – на Востоке в том и состоит, чтобы не побеждать природу и ее венец – жизнь, а предоставлять жизни жительствовать. Герой Востока утверждает не себя, а мир в себе и через себя. Он оставляет мир – и мир остается ему. Совместность и сообщительность вместо сущности и тождественности себе – вот его принцип. В акте самопреодоления (на Востоке говорили «самоопустошения», этим понятием, кстати, передается по-китайски кенозис Бога в Христе) он дает жизни быть тем, чем она может и, более того, должна быть. Он в высшем смысле человечен, потому что утверждает высшую свободу человека: быть больше, чем ты есть, и, оставляя себя, предоставлять всему свободу быть. Герой Востока отворяет все двери и развязывает все узлы до того, как жизненные проблемы предстанут умственному взору и застынут в своей концептуальной запутанности. Он освобождает прежде всякого рабства.

В противоположность формальному, бескрылому, но с претензией на полную достоверность стремлению Запада продублировать жизнь в «общих понятиях», восточное искусство не ищет репрезентации, а представляет саму глубину не-идентичности, пустотность всех образов. Вот почему азиатская жизнь неотделима от актерства, лицедейства, не претендующего на «объективную» достоверность, но ценного самого по себе как слепок игры-совершенствования: игры в совершенствование и совершенствования в игре. Оттого же восточный мудрец не имеет никакого знания, он знает только, когда…