Катя.

Мы с Марком смотрим друг на друга. Только смотрим. Это всё, что нам с ним позволено.

– Не надо… Даше это не понравится, – шепчу пересохшими от волнения губами и понимаю, что соскучилась невыносимо.

Мне бы надо на глаза надевать глухую повязку, чтобы не видеть и не реагировать ТАК на каждое незначительное изменение на его лице: особенно на скользящее движение губ, когда он недовольно, как сейчас хмурится, правый уголок рта слегка ползёт вверх; как и на сотни иных мельчайших микродвижений его мимических мышц.

Голоса вокруг нас становятся громче, а мое сердце бьется всё сильнее, удары всё чаще, всё оглушительнее до тех пор, пока не сливаются в непрерывную дробь. В тот же миг тягучий звук скрипки в зале обрывается – нет, разрывается на сотни ноющих звуков, которые нарастают, и все они режут мою жизнь на полоски, а сливки общества полощут их в грязной воде светских пересудов.

– Любовница!

– Кто?

– Она?

– Беркутов может себе позволить трахать кого угодно!

Сплетни роятся вокруг нас, царапают гортань. Под языком свербит. Но хуже слов их глаза. Осуждение, с которым они пристально смотрят на меня, вне всяких сомнений, могло бы разорвать мне кожу, раздробить ребра. В их общем презрении и власть, и пренебрежение, и от всего этого мне становится дурно.

Мне надо срочно выбраться отсюда, уйти, убежать, что угодно, только бы не стоять на месте и не видеть круговерть лиц, полных фальшивых улыбок, теней, людей и их голосов, не слышать фраз, переполненных ханжеским лицемерием.

Я делаю робкий шаг вперёд, практически не чувствуя ни ног, ни каблуков, ни пола…

Словно цепные псы, привыкшие реагировать на любое изменение ситуации, охрана вторит моему движению вслед за редкой коллекционной драгоценностью, но её хозяин предупредительным жестом приказывает им остаться на месте.

Они по команде замирают, а я иду прямо в толпу любопытных, телерепортеров с блокнотами, микрофонами и диктофонами, щурясь от ярких вспышек фотокамер.

– Ты заметила, какое на ней ожерелье?

Всеобщее внимание теперь приковано вовсе не ко мне, а к прекрасному произведению ювелирного искусства на моей шее. Я – как картина известного художника, вокруг которой все охают и ахают, руками всплёскивают, совершенно ничего не смысля в живописи, ориентируясь при этом исключительно на немыслимый ценник.

За несколько проделанных шагов успеваю подхватить с проплывающего мимо подноса бокал с шампанским, сделать несколько глубоких глотков, едва не поперхнувшись на первом же от ударивших в нос стойких пузырьков газа.

В коридоре не останавливаюсь, не оглядываюсь, а иду сразу в дамскую комнату.

Стук моих каблуков словно бежит впереди меня…

Захожу в туалет, навстречу мне как раз стайка пестро разодетых женщин. Хорошо хоть здесь никого кроме меня, никто не наблюдает за тем, как я стою и пялюсь на себя в зеркало: трогаю впадинку на шее, прямо под ожерельем, рядом с которой пульсирует сонная артерия, и с благоговением касаюсь крупных гладких жемчужин.

Из-за чего или что так полоснуло по сердцу, пережало-перетянуло горло?

Почему все это не отпускает? Не ослабляет жилистой хватки его невидимая ладонь…

Знать бы где та самая грань – грань моей слабости! Не узнаю никогда: не я эту грань определяю – он.

Сколько осталось минут, сердечных ударов, порывистых вздохов до того, как его пальцы снова до боли сожмут мне шею?

Не имею понятия…

Нарочито долго держу руки в ледяной воде, прикладываю их к щекам – горят.

Поднимаю голову и вздрагиваю от неожиданности: в отражении зеркала встречаюсь с серого цвета Дашиными глазами. Она стоит в нескольких шагах, чуть склонив голову на бок, и пристально разглядывает меня, словно пытаясь найти отличия себя реальной от меня. Видимо, увиденное вполне её удовлетворило: она улыбнулась и, с пленительной смешинкой на губах, подмигнула своему отражению.