«– То есть, у людей в твоей жизни, нет шансов на ошибку?»

Будто намеренно захотела доказать мне, пока я разбирался в своих чувствах, что обе они абсолютно одинаковы, во всём, и нет смысла добровольно менять одну неидеальную на неидеальную другую.

– Ваша свояченица, Марк Эмильевич, просто потрясающая! Только кто из них, кто – так и не пойму!

Но я уже видел, скорее не увидел, а испытал, что вернее и точнее на различия между ними двумя мне указывает неожиданно проснувшаяся ревность. Чувствую, что быстро приближаюсь к внезапной её вспышке, поэтому не обращаю внимания на заговорившего со мной, и решительным шагом направляюсь к ряду витрин с выставленными в них на торги лотами. Туда, где рядом с Катей остановился Гордон, несколько дольше необходимого задержав в своей руке её маленькую ладошку.

Мне казалось, что он позволял себе слишком многое: стоять слишком близко, слишком жадно на нее смотреть, допуская больше вольностей, чем официальное представление незнакомых людей друг другу.

– Гордон.

– Беркутов.

Мы обмениваемся короткими преувеличенно спокойными приветствиями, придерживаясь формальностей, но обходясь без рукопожатия.

– Эта, определенно, одна из лучших твоих работ! Знаешь, я готов побороться за неё на сегодняшнем аукционе.

Создает некую двусмысленность. Он словно наслаждается всем этим. А ведь и правда, ему в кайф. Это я тут каждую лишнюю секунду от ревности подыхаю морально.

– Ожерелье не продается!

Отвечаю так, чтобы поставить точку в разговоре, и Гордон это понимает. С белозубой улыбкой кивает и уходит.

А я смотрю на его удаляющуюся широкую спину и думаю о смерти. О цветах пиона и его удушливом аромате, о бордовых, рассыпанных повсюду лепестках, словно брызгах крови. Я думаю о своем голоде и его силе. О контроле. Кровожадность растёт и пульсирует в венах, и я вот-вот позволю ей захватить себя, осознавая, что внезапную агрессивность через несколько часов сменят приступы сожаления, но это уже не изменит содеянного.

Дышать, дышать.

Иначе я просто сорвусь. Иначе фантазия о наказании в виде асфиксии станет сладостной реальностью.

– Какого черта ты тут делаешь? – рявкаю я, гуляя раздраженным взглядом по белой Катиной коже на которой тут же выступили мурашки. – Кто пригласил?

Бросаюсь вопросами, хотя сам знаю на них ответы.

Делаю знак рукой, и рядом с нами мгновенно появляется кто-то из моей невидимой охраны. Лишь лёгкое движение бровью, мне не нужно просить дважды – и центральная витрина с жемчужным ожерельем открыта. Когда я беру его в руки, рядом с нами реагируют восторженным: «Ах!»

– Марк, – шепчет Катя одними лишь губами, разгадав мои намерения. – Не надо… Даше это не понравится.

Она ещё несколько секунд смотрит на меня, но, чувствуя мою непреклонность, безропотно склоняет голову, и вздрагивает, когда холодные крупные жемчужины касаются ее обнажённой кожи.

Уязвимая покорность бьёт под дых посильнее кулака, и я снова ощущаю это: будто под ребрами стискивает внутренности. Закрываю глаза и медленно выдыхаю. Ревность, что царапала душу мгновенно пропадает, словно я сам себе ее придумал.

Жемчуг туго охватывает тонкую шею, вступает во взаимодействие с бледной кожей, и, действительно, начинает выглядеть ещё более беспроигрышно: естественная текстура перламутрового органоминерала подчеркивает неповторимую индивидуальность его обладательницы.

Так, вот это, совсем не щедрость, чтоб вы понимали. Чтобы и дальше видеть различия между ними двумя, и нужен этот контраст. Я сделал трусливую попытку скрыть свое собственное позорное замешательство, прикрывшись бездушной ниткой холодного жемчуга.