– Отнесите своей жинке, извините, не знаю как вас величать.

– Да-да, забыл представиться. Слащев.

– Как – Слащев? Тот самый? – удивленно переспросил кок.

– А что, есть еще другой?

– Яков Александрович? – кок смотрел на Слащева широко открытыми глазами, в них светилось восхищение. – Сколько раз слыхал!

– Полагаю, ничего хорошего?

– Наоборот! Не знаю, как там у вас, промеж начальства, а промеж солдат… да что вы! Только самые лучшие слова! Как вы под оркестр в атаку ходили, и другое разное!

– Спасибо на добром слове. И за это, – Слащев указал глазами на судок и завернутый в тряпицу хлеб. – Это сейчас для меня дорогого стоит.

– Та чего там, ваше превосходительство! Прокормим до Константинополя. Будем надеяться, и дите ваше выживет, станет вам утехой в старости. Я вам для дочки еще сахарку отсыплю.

Он открыл шкафчик и совком насыпал в кулечек сахару. Подумал и подсыпал еще.

Загруженный всем этим добром, Слащев направился к двери камбуза.

– Еще пару слов, ваше превосходительство! – остановил его кок, сияющий от нахлынувшего на него восторга.

Слащев обернулся.

– Я что еще хочу сказать! Мы хоть и в море, хоть и расплевались с большевиками, а все равно – Россия. И если не истребим друг дружку, то снова к себе вернемся. Ну, может, не мы, так хоть наши дети. И Авдотьин сын, и ваша дочка. Без нас, без наших детей Россия, как бы это сказать, не в полном комплекте. Или я что-то не так понимаю? Вот вы, в высоком генеральском звании, все изучили, про все знаете, скажите, – правильно я мыслю своими камбузными мозгами?

– Тебя как звать? – спросил Слащев.

– Семеном нарекли.

– У тебя, Семен, государственное мышление. Ты, верно, стихи пишешь?

– Пробовал. Пока не получается. Грамотешки, говорят, не хватает.

– Продолжай писать! Грамотность – дело наживное. У тебя получится.

– Вы думаете?

– Уверен.

– Вы на главный мой вопрос не ответили: что там, в верхах, про все это думают? Вернемся обратно? А то, знаете, у меня под Херсоном немощные родители. И брат, под Каховкой ранетый. Тоже в помощи нуждается. Вот я и гадаю, как все будет? Вернемся или не вернемся?

– Непростой вопрос. Не хочу обманывать. Скажу тебе так: вернемся мы или не вернемся, а Россия есть и будет. Ты ждал другого ответа? Его у меня нет, – и Слащев покинул камбуз.

Вернувшись в каюту, Слащев хотел поставить на узкий столик судок со щами и, к своему изумлению, заметил, что едва не весь столик завален свертками, кульками и кулечками. Из них выглядывали картофелины и луковицы, яблоки и морковины, рассыпной сахар и голубоватый кусковой рафинад, краюхи хлеба и белые сухарики, которые еще несколько дней назад были булочками. Чуть отдельно на расстеленной холстине лежал даже небольшой кусочек сала.

– Что это? Откуда? – удивленно спросил Слащев.

– Люди принесли, – ответила Нина и затем уточнила: – Сперва что-то принес судовой священник, назвался отцом Антонием.

– Молодой священник?

– Лет двадцать пять, может, чуть больше. И другие тоже что-то принесли. Я отбивалась, говорила: нам столько не надо. А они молча ставили и уходили.

Слащев вспомнил сегодняшний разговор в камбузе. Вот и ответ: где еще есть такая страна, где люди, голодая, делятся последним?

– Кормила чем-нибудь?

– Сахар расколотила, и из пипетки, как котенка. Глотала.

Слащев прошел к картонной коробке, склонился над дочерью. Девочка спала.

– Может, все же продержимся до Константинополя, – с надеждой сказал он.

– Боюсь, – ответила Нина. – Ей молоко нужно.

– Будем надеяться на лучшее. Даст Бог, продержимся два дня на жвачке и сиропе. Всего два дня.