– Из Вашингтона? – тупо повторила Джилл. – Но почему же он тогда…
– Вот именно! – раздраженно воскликнул Джубал. – Из той вашингтонской будки он мог связаться со своим помощником напрямую, это в сто раз проще, быстрее и дешевле, чем звонить в Филадельфию и чтобы потом его сообщение передавали обратно в Вашингтон. Бред, чушь собачья. А с другой стороны – может, и не чушь, а просто Бен тут что-то жульничает. Можешь уж не сомневаться, из него подобные штучки льются так же легко и непринужденно, как из птички – песня. Играя все время по-честному и в открытую, не станешь уинчеллом.
– Бен совсем не уинчелл! Он – липпман.
– Прости, милая, мне все эти дела, как выражается ваше поколение, до лампочки, так что я в них немного путаюсь. Возможно, он считал, что телефон в конторе прослушивается, а с факсом все чисто. Или, наоборот, считал, что шпики подключились и туда, и туда – и хотел при помощи факсограммы из Филадельфии убедить их, что уехал из Вашингтона, и надолго. В каковом случае, – нахмурился Джубал, – найдя Бена, мы окажем ему медвежью услугу. Возможно, даже подвергнем его жизнь опасности.
– Нет, Джубал!
– «Нет, Джубал», – устало передразнил ее Харшоу. – Не нет, а да. Бен все время ходит по самому краешку, на этом он и сделал себе репутацию. А тут, похоже, добегался наш зайчишка. Пойми, Джилл, твой дружок ни разу еще не связывался с таким опасным делом. И если он исчез по своей воле – что вполне возможно, – неужели ты захочешь привлекать к этому факту внимание? Килгаллен великолепно его прикрывает; колонка появляется каждый день, как часы. Я обычно ее не читаю, но на всякий случай проверил.
– Статьи, записанные заранее. Мне мистер Килгаллен объяснил.
– Конечно. Обличение гнусных методов ведения избирательных кампаний и финансовых махинаций – беспроигрышный вариант, как призывы к празднованию Рождества. Таких статей в редакции наверняка целый ворох. А может, Килгаллен сам их пишет. Как бы там ни было, по всеобщему представлению, Бен Какстон так и продолжает вещать со своей картонной трибуны. Откуда знать, а вдруг он все это спланировал? А вдруг он был в такой опасности, что не решился тебе позвонить? Ну так что?
Джиллиан испуганно огляделась – все вокруг казалось почти невыносимой буколической идиллией – и зарыла лицо в ладони.
– Джубал… Джубал, а что же тогда делать?
– Ну-ка, ну-ка, ты это прекрати, – прикрикнул на нее Харшоу. – И не смей в моем присутствии по Бену слезы лить. Ничего хуже смерти с ним не случится – а ведь такое предстоит и всем нам, кому – через несколько дней, кому – через несколько лет. Ты бы с Майком поговорила, он боится «развоплощения» гораздо меньше, чем выговора. Может, он и прав, конечно. Да если бы я сообщил нашему марсианину, что решил поджарить его на обед, он поблагодарил бы меня за оказываемую честь, захлебываясь от радости и счастья.
– Знаю, – уныло кивнула Джилл, – но как-то не очень способна разделить его философский подход.
– Вот и я тоже, – весело признался Харшоу. – Но я уже начинаю понимать эту – весьма утешительную для человека моего возраста – точку зрения. Способность расслабиться перед неизбежным и получать удовольствие – я воспитывал ее в себе всю свою жизнь… и вот, пожалуйста, какой-то младенец с Марса, едва достигший возраста, когда пускают к избирательной урне, настолько дурковатый и неопытный, что его и через деревенскую-то улицу нужно за ручку переводить, чтобы телегой не переехало, – он убедил меня, что это я только-только начинаю ходить в детский сад. Вот ты, Джилл, спрашивала, можно ли оставить здесь Майка. Господи, да я готов силой его здесь удерживать – пока не узнаю все то, что он знает, а я – нет. Вот, скажем, эта история с «развоплощением» – это ведь не о том, что жизнь невыносима. Тут же нет ровно ничего от фрейдовского «стремления к смерти» и даже ничего от «все, как ни вьются реки». Тут уж, скорее, по Стивенсону: «Я радостно жил и легко умру». Насчет Стивенсона я сильно подозреваю, что тот попросту подбадривал себя перед лицом неизбежного – или впал на последней стадии своей чахотки в эйфорический бред. Но вот Майк – он же почти уверил меня, что знает, о чем говорит.