– Вообще-то я без пяти минут магистр по литературе.

– И что же ты будешь делать с таким образованием?

– Учить других. Я не осуждаю отца, но и по его стопам не пойду.

– И вот ты здесь! – Адам широко раскинул руки. – Это называется, не по его стопам?

– Спасибо, я наелась, – буркнула Белль, покосившись на едва тронутое блюдо.

– А я еще нет.

– Я пойду в свою комнату.

– Пойдешь, когда я закончу. И советую тебе доесть, больше я предлагать не буду.

– Я действительно сыта.

– Меня не устраивает вариант отправиться на вечеринку с высохшей мумией. Платье должно идеально облегать твои женственные формы.

Белль вспыхнула:

– Какое ты имеешь право распоряжаться моими формами?! Они тебе не принадлежат! Я сыграю для тебя этот спектакль, но к моему телу доступ ты не получишь.

Адам поднялся и подошел к ней. Затем наклонился и кончиками пальцев провел по ее щеке. Девушка, как завороженная, уставилась на его лицо. На его кожу в рытвинах, на опущенный уголок рта, на шрам, пересекавший правый глаз. Белль поняла, что шрам не испортил его зрение. Адам все видел. Адам видел ее насквозь: и лихорадочное течение крови по ее венам, и бешеный стук ее сердца.

– Для меня не существует запретов, – ласково произнес он. – Запомни это раз и навсегда.

– Я же говорила…

– У тебя есть парень? Прекрасно. Но я запер тебя в своем замке, Белль. Как думаешь, меня может волновать твоя личная жизнь?

– Учитывая, что… – Она нервно сглотнула. – Что за сорок восемь часов у тебя появилось двое заключенных, ты вряд ли переживаешь о бойфрендах.

– Правильно. – Адам снова опустился в кресло, и ей заметно полегчало. – Знаешь, а ведь это прелюбопытнейшая вещь! У тебя все отнимают, ты сужаешь свой мир до пределов дворца, и вдруг появляется столько времени на размышления.

– Вижу, ты прошел свой собственный путь а-ля «Есть, молиться, любить»[3] и просветлился, – заметила она.

– Не совсем. Просто я много думал о том, что ценно, а что нет.

– И что же для тебя является ценным?

– Выживание в этом мире. Больше ничего. За то, как ты живешь, тебя не наградят, Белль. Помни об этом.

– У тебя хватает наглости высказываться о профессии моего отца, и в то же время ты говоришь, что нравственность не имеет значения?

– Нравственность затрудняет выживание. Когда у тебя ничего не остается, природная потребность дышать поддерживает в тебе жизнь. Когда вокруг все исчезает, у тебя есть лишь вдох и секунды перед выдохом. Иногда ты живешь только ради этого. – Адам оторвал зубами кусок мяса. – Всеми людьми управляют естественные потребности. Не образ жизни, не то, чем ты владеешь.

Она покачала головой:

– Это не про меня. Я люблю книги. И океан. Нагретый солнцем песок, который ласкает мою кожу. – Его глаза сверкнули, и она почувствовала, что краснеет. – Это гораздо ценнее выживания. Потому что придает жизни смысл.

Адам невесело рассмеялся:

– Ты удивишься, но когда я смотрю по сторонам, то вижу смысл в своем существовании и одновременно не вижу никакого. Меня окружает пустой, мрачный, безжизненный дворец. Когда у меня болит каждая кость в теле и я едва встаю с кровати, то спрашиваю себя: «Почему я до сих пор дышу?» И ответ не в книгах и не в песке.

– А в чем? – вырвалось у нее.

– Я слишком упрям, чтобы сдаться смерти. – Он встал. – Все, я закончил. Пойдем, провожу тебя в твою комнату.

– Не стоит.

– Стоит! – безапелляционно сказал он. – По дороге я расскажу несколько основных… правил.

Белль разозлилась. Она не привыкла действовать по чьей-то указке. Отец воспитывал ее иначе. Частенько он не знал, как обращаться с маленькой дочкой, но он ее любил, и Белль старалась доставлять ему как можно меньше хлопот, видя его старания. Она помнила, как ей жилось с матерью.