Дядя Леша и Николай были запойные, тётя Нина, мамина сестра и жена Николая пили хоть и не много, но хмелели по-бабьи быстро и совершенно отупевали. Отец пил с утра, со всеми многочисленными соседями, что неделю не вылезали из-за стола, но долго не пьянел: твердый, как скала, он молча подливал водку, стекленея глазами.

Было душно, и тесно, и очень нечисто, и накануне Всенощной разговоры за столом велись такие, хоть плачь.

Николай, пьяный с 30 декабря, поднимал стакан и, на мгновение задумавшись, провозглашал:

– Ну, давайте, что ли… за Христоса.

Дядя Леша, вынырнув из собственной подмышки, громогласно гаркал:

– Будем здоровы! Христос Воскресе!

– Дядя, – не выдержав, вмешивалась Настя, – сегодня Сочельник. А Распяли Христа на Пасху…

– Умер, что ли..? – опускал стакан дядька.

– Ой, ну даешь, – взрывалась клокочущим хохотом грузная Нина и обводила родню соловыми глазами.

– Мученической смертью, – еле слышно отвечала Настя.

– Эх, ну пусть земля ему будет пухом, – сочувственно и как-то смущенно бормотал дядька, крякал и снова сникал.

Настя вспыхивала от такой дикости, в носу щипало от близких слёз.

– Ну, хватит… – бормотал Николай. – Будем здоровы!

И все согласно поднимали рюмки.

Настя выходила в сени и, пряча слёзы, шла в коровник. Это было единственное место в доме, где можно было скрыться от тяжёлого духа и пьяных глаз.

Здесь, среди тёплого запаха сена и коровьего дыхания, мирного свиного похрюкивания за стенкой, она успокаивалась. Когда-то скотины было много, и Настя, совсем ещё маленькая, прибегала сюда играть: всем животным раздавала имена и роли из своих сказок.

Настя выросла, мама умерла, а отец многое распродал и запил – не справлялся. Сейчас остались только несколько свиней, куры да беременная корова Машка, что лежала в дальнем углу хлева.

Настя подошла ближе и протянула руку к тёплой бежевой морде. Машка подняла на неё круглые смиренные глаза.

– Манечка, Маня, – ласково погладила корову Настя, – вот и Рождество приходит…

Машка была коровой немолодой и носила плод тяжело.

– В последний раз телиться будет, – сразу сказал Петр, когда корова понесла.

– А потом? – тревожно спросила отца Настя.

– А потом – суп с котом, – огрызнулся отец.

– Я тебе из Церкви просфорку принесу, Мань, – пообещала Настя и ласково погладила Машкину морду.

Корова отозвалась, подставила влажный нос под хозяйскую руку. Настя сняла со стены тёплую попону и укрыла Машку. Заглянула к свиньям и курам – убедиться, что всё в порядке, крепким плечом навалилась на тяжёлую дверь и вышла во двор.

После тёплого хлева январский мороз ошпаривал щёки, бодрил кровь. Настя мороз любила и всегда старалась вволю надышаться холодным воздухом – он словно вычищал из неё тяжкий домашний дух. Снег, валивший весь день, перестал, и небо прояснилось, словно приподняло чёрный подол бесчисленных юбок и показало свою самую нарядную, праздничную, щедро усыпанную звёздами. Вот и первые мерные удары колокола донеслись с церковной колокольни. По нарядному небу разлился Благовест, собирая на Всенощную.

Маленькая церковь нарядно светилась окнами. Жарко натопленная, она была полна людьми – в основном женщинами и стариками. Но были и семьи. Дети топтались рядом с родителями, болтали и егозили. Настя старалась встать от них подальше: острая спица зависти мешала дышать.

Настю в церкви знали: привечали, улыбались, но ей казалось, что ее больше жалеют, чем любят. Все знали, что в доме Лавриных по праздникам шла гульба.

Настя протиснулась поближе к Богородице, висевшей у алтаря. Вдумчиво перекрестилась. Так хотелось, чтобы сегодня ее мысли услышали без слов.