Стаммас исчез в начале пятьдесят девятого. Сразу несколько репортеров пытались размотать этот клубок; а один даже проработал в Шоушенке четыре месяца под вымышленным именем – ниточки тянулись во все стороны, только успевай дергать. Газеты уже готовы были набрать привычные заголовки: СКАНДАЛ В ШОУШЕНКЕ и ТЮРЕМНОЕ ГНЕЗДЫШКО, но Стаммас сбежал раньше, чем молот успел обрушиться на его голову. Я его понимаю… о, как я его понимаю. Дойди дело до приговора суда, и его могли бы запросто упечь в тот же Шоушенк. А здесь он бы и пяти часов не протянул. Двумя годами ранее избавились мы и от Байрона Хэдли. Этого сукиного сына хватил инфаркт, и он досрочно ушел на заслуженный отдых.

«Дело Стаммаса» никаким боком не задело Энди Дюфрена. В пятьдесят девятом назначили нового начальника тюрьмы, и нового зама, и нового начальника охраны. На ближайшие восемь месяцев Энди превратился в рядового заключенного. Тогда-то к нему и подселили крепыша индейца. А затем все опять вошло в старую колею. Индейца отселили, и Энди мог снова вкушать прелести одиночного заключения. Да, люди наверху меняются, но рэкет процветает вечно.

Как-то раз я спросил индейца про Энди.

– Хороший малый, – ответил Вождь. Разобрать, что он говорил, было непросто: у него заячья губа и расщепленное нёбо, так что слова превращались в сплошную кашу. – В душу не лез. Мне нравилось. Но я ему мешал. Видно же. – Индеец передернул плечищами. – Я бы и сам там не остался. Здорово сифонило. Холодрыга. И трогать ничего не разрешал. А так терпимо. Хороший малый, в душу не лез. Только здорово сифонило.

Если мне не изменяет память, Рита Хэйворт провисела у Энди в камере до пятьдесят пятого. Затем появилась Мэрилин Монро – из фильма «Зуд седьмого года», тот кадр, где она стоит на решетчатом люке в метро и теплая воздушная струя вздувает юбку. Мэрилин продержалась до шестидесятого года, и края плаката сильно истрепались, когда ее заменила Джейн Мэнсфилд. У Джейн был не бюст, а, извиняюсь за выражение, коровье вымя. Не прошло и года, как ей на смену пришла английская актриса… кажется, Хэйзел Корт, хотя тут я могу ошибиться. В шестьдесят шестом она сдала свои полномочия, и в законные права вступила Рэкел Уэлч, с которой Энди прожил рекордный срок – шесть лет. Последней в этом ряду оказалась красотка Линда Ронстадт, исполнительница песен в стиле кантри-рок.

Однажды я его спросил, что значат для него эти плакаты. Он как-то странно, с удивлением посмотрел на меня.

– Наверно, то же самое, что они значат для любого заключенного, – сказал он. – Свободу. Глядя на красивую женщину, испытываешь такое чувство, будто ты вот сейчас… ну, может быть, не сейчас, когда-нибудь… шагнешь сквозь этот плакат и окажешься с ней рядом. Свободный как пташка. Я даже догадываюсь, почему мне больше других нравилась Рэкел Уэлч. Дело было не в ней, а в песчаном пляже, на котором она стояла. Какой-нибудь Мексиканский залив. Тихое место, где ты слышишь собственные мысли. Разве у тебя, Ред, не возникало такое чувство? Что можно шагнуть сквозь плакат?

Я ответил, что никогда об этом так не думал.

– Надеюсь, ты когда-нибудь поймешь, что я имел в виду, – сказал он. И как в воду глядел. Много лет спустя я хорошо понял, что он имел в виду. И тогда я первым делом вспомнил слова Вождя о том, какая холодрыга была в камере Энди Дюфрена.

В конце марта или в начале апреля шестьдесят третьего Энди пережил страшное потрясение. Я говорил вам, что он обладал способностью, которой так не хватает всем (и мне в том числе) заключенным. Назовите это душевным равновесием или внутренним покоем, а может, это вера, мощная и непоколебимая, в то, что когда-нибудь затянувшемуся кошмару придет конец. Назовите как хотите, факт остается фактом: Энди Дюфрен никогда не терял присутствия духа. Им не овладевало мрачное отчаяние, которое рано или поздно испытывает всякий, кто осужден к пожизненному. Нет, он никогда не поддавался чувству безысходности. По крайней мере, до весны шестьдесят третьего.