– Да, но…

– Знаю, тут грань тонкая. На это я тебе, Ред, так скажу: есть люди, у которых совесть останется чистой при любых обстоятельствах. Это святые. Они позволяют, чтобы на них садились голуби, и готовы ходить с ног до головы в помете. На другом полюсе те, кто рад не вылезать из грязи, кто готов зашибать деньгу на чем угодно: пистолеты, финки, мокрое дело – все едино. Тебе предлагали когда-нибудь контракт?

Я кивнул. Предлагали, и не раз. К кому же обращаться, как не к посреднику. Многим кажется, что если я могу устроить им батарейки для транзистора, шоколад или сигареты с марихуаной, то почему бы мне не свести их с человеком, который по заказу чиркает кого-то перышком?

– Еще бы, – продолжал Энди. – Но ты на это не идешь. Потому что мы, Ред, понимаем: есть третий путь. Он, конечно, не делает тебя праведником, но и не превращает в свинью, которая не вылезает из грязи и нечистот. Человеку всегда приходится выбирать. По крайней мере, если уж идешь по узенькой доске через выгребную яму, старайся балансировать с помощью благих намерений. Насколько это удается, можно судить хотя бы по тому, крепок ли наш сон… и что при этом снится.

– Благие намерения. – Я рассмеялся. – Про них ты мне не говори. По этой досочке, Энди, можно приковылять прямиком в ад.

– Зря ты так. – Он сразу сделался серьезным. – Вот он ад – Шоушенк. Они торгуют «колесами», а я им подсказываю, как лучше распорядиться выручкой. Но у меня при этом еще есть библиотека, и я знаю по крайней мере два десятка добровольцев, штудировавших книги, чтобы потом сдать экзамены за среднюю школу. Может быть, выйдя отсюда, они сумеют отчиститься от дерьма. Когда в пятьдесят седьмом понадобилась вторая комната для библиотеки, начальство пошло мне навстречу. Им тоже хочется меня ублажить. Срабатывает верняк. Ты им, они тебе.

– К тому же обзавелся собственными апартаментами.

– Да. Лично меня устраивает такой расклад.

В пятидесятых население тюрьмы неуклонно росло, а в шестидесятых едва не разразилась катастрофа: каждый второй школьник в Америке вдруг захотел «попробовать», а закон установил ни с чем не сообразные наказания для тех, кто побаловался марихуаной. Но даже когда жильцов у нас сильно прибавилось, Энди Дюфрен по-прежнему жил в камере один, если не считать короткого эпизода, когда к нему подселили молчаливого крепыша индейца по имени Нормаден, которого, как и остальных индейцев в Шоушенке, величали не иначе как Вождем. Вскоре его отселили. Ветераны отсидки считали Энди трехнутым, а он себе посмеивался. Ему нравилось жить одному, а начальству, как он выразился, хотелось его ублажить. Срабатывал верняк.

В тюрьме время движется медленно, иногда, ей-богу, кажется, что оно остановилось, но это не так. Оно движется. Джордж Данэхи сошел со сцены под дружный крик газетных заголовков: СКАНДАЛ В ШОУШЕНКЕ и ТЮРЕМНОЕ ГНЕЗДЫШКО. Его место занял Стаммас и за шесть лет превратил Шоушенк в сущий ад. В период правления Грега Стаммаса койки в лазарете и камеры для штрафников никогда не пустовали.

В один прекрасный день 1958 года я взглянул на себя в маленькое зеркальце, припрятанное в камере, и увидел сорокалетнего мужчину. В тридцать восьмом ворота тюрьмы открылись перед, можно сказать, мальчишкой с рыжей копной волос, мальчишкой, который был близок к помешательству из-за разыгравшихся мук совести и подумывал о самоубийстве. От того мальчишки осталось одно воспоминание. Волосы поредели, появилась седина. Глаза запали. В тот день я увидел в зеркальце состарившегося мужчину, чей тихий конец уже не за горами. Это меня напугало. Кому охота загнуться в тюрьме?