Убегать и прятаться сил не было. Машина с визгом затормозила возле меня. И когда сильные руки Изгоя подняли меня и прижали к сильному, горячему телу, я обмякла и разрыдалась.

– Ну все. Все, все. Я здесь. Поехали к детям, сестренка. Все кончено. Ты жива!

Отрицательно качнула головой и впилась руками ему в воротник, пытаясь устоять на дрожащих ногах.

– А он? – срывающимся голосом, чувствуя, как ускользает сознание.

– Ты жива. И это самое главное!

– Где….он? – проскулила и рухнула в темноту.

Опустошённая, выпотрошенная, разбитая до такой степени, что казалось, я не могу пошевелить руками и ногами, даже пальцами, я сидела на полу и прижимала к себе детей, раскачиваясь из стороны в сторону. Я рыдала навзрыд, не могла сдержаться, понимала, что пугаю их, что должна держать себя в руках и не могла. Сжимала их жадно, целовала, гладила и снова прижимала к себе. Никто не сопротивлялся, они молча терпели мою истерику и целовали меня в ответ. Притихшие, такие изменившиеся за эти ненормальные дни адского безумия. Как будто стали старше, как будто годы прошли.

Я плакала от облегчения, от понимания, что они живы и мы в безопасности, что эта странная война осталась где-то там, в неизвестном месте, за какой-то чертой, которую никогда больше не пересечь. И мои дети живы.

Зарылась лицом в волосы Таи, прижалась губами к ним, втянула сладкий, неповторимый запах своего ребенка и ощутила, как немного отпускает тиски, как немного легче дышится и в душе уже не такая жуткая чернота. И Яша такой худенький, такой серьезный, большеглазый. И мне пока страшно подумать про завтра, страшно вообще думать… но дети сыты, они в безопасности, и я рядом с ними. Никто и ни о чем не спрашивает кроме Таи. Она только и твердит «где ты была?» и самое жуткое – нескончаемый вопрос «где папа?».

А мне нечего ей ответить… я не знаю. И мне не хочется спрашивать об этом даже себя. Я смотрю в синие глаза Яши и вижу в них то, что не должно быть в глазах ребенка. Он слишком много пережил, и он это запомнит. В его глазах боль и страдание… за меня. Он трогает пальчиками синяки, гладит мои скулы. А потом серьезно говорит:

– Я убью каждого, кто тебя обижал. Я вырасту и убью их всех.

И тихо спросил так, чтоб его не слышал Изгой:

– Ты нашла отца?

И я не знала, что ему ответить. Но разве можно лгать, он ведь все понимает и чувствует, и ему слишком много лгали за всю его короткую жизнь.

– Нашла.

– И где он?

Спрашивает шепотом, оглядываясь на Славика, словно понимая, что тот немного с противоположного лагеря.

– Он…он помогал меня освободить, и я пока не знаю, где он. Там были бои. Я молюсь, чтоб с ним было все хорошо.

И это правда. Это совершенная правда. Молюсь каждую секунду, каждое мгновение. «Отче наш» вместо мыслей. Вместо дыхание и еды. Я так ничего и не ела за все эти часы ожидания хоть каких-то известий.

– А я думал…думал, это он тебя обидел.

– Что? Почему?

Посмотрела на мальчика и обхватила худенькие плечи, привлекая его к себе. Так, чтоб мы смотрели друг другу в глаза в максимальной близости.

– Благодаря ему вы здесь, и я здесь. Никогда не думай о нем плохо. Никогда. Что бы тебе не сказали, как бы не выглядело все вокруг – никогда не думай, что твой отец не позаботится о нас.

Я говорила так горячо, что из глаз мальчика исчезло настороженное недоверие, и он, с облегчением выдохнув, прижался ко мне, склоняя голову на мое плечо.

– Все это время я представлял, что вы вернетесь вместе, и я познакомлюсь с ним.

Судорожно выдохнула и прижала черноволосую головку к себе сильнее. Вспомнила, как о нем отозвался Максим, и стало больно внутри, стало саднить в сердце. Как же мне хотелось вернуться в прошлое… к другому Максу и там услышать его мнение о сыне. Этот казался мне ненастоящим… сшитым из рваных кусков, как Франкенштейн. Сшитый из чего-то гротескно и нарочито неправдоподобного.