– А я думал, ты – сын кузнеца, а ты – плотника, выходит? Меня, кстати, Панкратий зовут.

Я хмыкнул:

– А я думал, ты – девчонка.

– Может и девчонка, только папа сказал: «Теперь девчонок нет. Время не то. Все равно вырасти не успеешь. Возьми лук и стрелы. Будешь лучником и Панкратием».

– Здорово, – хмуро сказал я, – это, что ли, твой папа? – кивнул я на сутулую спину возницы. С такого станется родную дочь Панкратием назвать. Старый, вредный и, видать, оригинал. Мог бы другом стать моему Прохору. Подходят. Только я волчонка выбрал. Доверился сердцу, и линия в истории сразу изменилась.

– Нет, – протянула девчонка Панкратий, смешно морща правильный носик, – мой тот, что на боевом коне был и тебя взял к себе вторым оруженосцем.

– А первый кто? Ты?

– Первый сейчас в разведке. Я – лучник.

Я покосился по сторонам. Увидел в соломе тщательно спрятанный потертый колчан и простенький лук. Спросил:

– Уже стреляла?

– Ага. Два раза, – девчушка беззаботно улыбнулась, встряхивая капюшон от капель. Несколько упало на Волка и он, заворчав, зарылся в меня носом еще глубже. Подставил пузо, чтоб почесал. – По пугалу. Не попала. Папа сказал, что ветер дует. Только я не чувствовала ничего.

Замолчали. Колесо протяжно скрипнуло. Возница хлопнул вожжами, прикрикнул на Звездочку. Лошадь засеменила ногами, но быстро успокоилась, и мы опять потащились по грязи медленно. Мимо проезжали всадники. Торопились. На нас не смотрели.

– Я без батяни рос. Съели его, – просто сказал я, – когда за малиной ходили. Давно было.

– А мамка есть? Ты же не один рос?

– Мамку тогда же съели. У меня дядька есть. Он вырастил.

Девчонка кивнула. Даже не утешила словом. Теперь обычное дело, когда кого-то съедают. А многие люди, когда рассказывал, вскрикивали: «Ничего себе за малиной сходили!» Может, сердцем черствая? Да и глупая на вид, хоть и красивая. Бабка Фрося красивой не была, но тоже когда-то ляпнула: «Много хоть малины собрали?» До сих пор помню ее сердитый вид: сведенные к переносице брови и колючие изучающие глаза. Нет. По мне так уж лучше промолчать иногда, как дочка господина, например.

– Я тебя Панкратием звать не могу, – признался я. – Долго слишком. Ратой назову, будешь откликаться?

– Мне все равно, – махнула рукой девчонка. – Я и косы не обрезала. Папа сказал – мы до первого боя. Рат, Рата – нормальное имя для лучника. Только я – парень, не забыл?

– Помню. Девчонкам не место в дружине?

– Ага. Чтят традиции. Пила-то тебе зачем?

Я продолжал вертеть в руках инструмент, позабыв о нем. Давно с девчонками не общался, все с волками да с дядькой. Подтащил топорище, примерился к ручке и сделал первый пробный надпил:

– А вот зачем! – непослушное лезвие пилы выскочило из засечки, оставляя на дереве волнистые царапины.

– Папе не понравится. Имущество его портишь.

– Так он мне его подарил! Теперь топор мой.

– Не совсем так. Господин одолжил топор тебе на первый бой. Хотя, – Рата пожала плечами, – потом спрашивать не с кого будет. Топорище жаль. Красное дерево, вековое. В доме долго на стене висело. Досталось от предков. Дедушкина реликвия любимая. Что, не пилится?

– Тяжело идет, – признался я. Силы в руках не хватало. Возница на наши голоса обернулся. В глазах его мелькнуло удивление. Тряхнул бородой, заблеял:

– Ты что делаешь, окаянный?!

– Пилю.

– Зачем?! – изумился старик. Потянул вожжи, лошадь пошла в бок с дороги, въезжая в пласты грязи и грозя застрять навсегда – передние колеса телеги начали проваливаться в трясину. Возница отвлекся, справляясь с напастью.

– Тяжел топор для меня – не взмахнуть толком.