Группа нгомбванцев ожидала на дальнем конце огромного салона, там, где в красном алькове красовался воинственный трофей.

Людей набралось больше, чем ожидал Аллейн: мужчины во фраках, по-видимому игравшие в посольском хозяйстве важную роль, – кастелян, секретарь, помощники секретаря. Имелось также около дюжины мужчин в ливреях и столько же женщин в белых головных повязках и платьях, а на заднем плане топталась горстка младших слуг в белых же куртках. Место, занимаемое каждым из присутствующих, явно определялось его положением в домашней иерархии. В глубине возвышения выстроились, ожидая президента, его адъютанты. По сторонам образовали коридор вооруженные гвардейцы в полном церемониальном облачении: алые мундиры, белые килты, девственно-чистые гетры, мерцающее оружие.

Перед возвышением разместился массивный стол, на котором под львиной шкурой безошибочно угадывались очертания человеческого тела.

Аллейн и мистер Уипплстоун вошли в залу по пятам за Громобоем. Гвардейцы вытянулись в струнку, прочие замерли. Громобой медленно и величаво проследовал к возвышению. Он отдал приказ, и невдалеке от погребального пьедестала поставили два стула. Громобой указал на них Аллейну и мистеру Уипплстоуну. Аллейн весьма и весьма предпочел бы неприметное стоячее место где-нибудь в задних рядах, но делать было нечего, пришлось сесть.

– Записывать мне, наверное, нельзя? – прошептал мистер Уипплстоун. – И говорить тоже.

– Придется запоминать.

– Вот так мило.

Громобой опустился в огромное кресло, уложил руки на подлокотники, выпрямился, приподнял подбородок, сдвинул ступни и колени – в общем, приобрел сходство с собственным изваянием. Глаза его, всегда отчасти налитые кровью, выкатились и вспыхнули, сверкнули зубы, он заговорил на языке, казалось, целиком состоящем из гласных, гортанных вскриков и щелчков. Голос его звучал столь раскатисто, что мистер Уипплстоун рискнул произнести, не открывая рта, два слова.

– Описывает случившееся, – сказал он.

Речь президента приобретала все больший напор. Он резко ударил ладонями по подлокотникам кресла. У Аллейна возникло впечатление, возможно обманчивое, что напряжение в зале еще возросло. Пауза, затем – вне всяких сомнений – приказ.

– Тот, с копьем, – на манер чревовещателя сообщил мистер Уипплстоун. – Привести.

Двое гвардейцев щеголевато вытянулись, промаршировали навстречу друг другу, откозыряли, развернулись и тем же парадным шагом вышли вон. Наступила полная тишина. Отдельные звуки доносились только снаружи. Люди Гибсона, разумеется, и один раз почти наверняка голос самого Гибсона.

Когда тишина стала без малого невыносимой, гвардейцы вернулись, приведя с собой копьеносца.

Он так и не снял ритуального наряда. Ножные и ручные браслеты его поблескивали на свету, посверкивало черное тело, черные руки и ноги. «Впрочем, нет, – подумал Аллейн, – не совсем черные. Если бы Трой написала его, он оказался бы каким угодно, только не черным, – синеватым, чернильным, лиловым, даже красным там, где на тело ложатся рефлексы от ковра и от стен». Копьеносец лоснился. Коротко остриженная голова сидела на стопке шейных колец, будто огромный кусок эбенового мрамора. Львиная шкура облекала его почти как льва. Аллейну бросилось в глаза, что правую руку он держит присогнутой, словно бы просунутой в повязку.

Держась между гвардейцами, он приблизился к столу. Здесь гвардейцы его и оставили – наедине с покойным послом и его президентом, достаточно близко от Аллейна и мистера Уипплстоуна, чтобы они могли ощутить запах масла, которым копьеносец натер свое тело.