Россией, исохрани мы дружбу сАга-Магомед-Ханом, сие несчастие миновалобы нас стороной. Воимя Бога приложите старание, дабы исходатайствовать уматушки-императрицы помощь братьям повере…»

Сердце Александра заныло, сжалось в узел. Он помнил, как отец читал это письмо, стоя, дрожащими пальцами держа пергамент.

А в Тифлисе – тогда, незадолго до вторжения – Ираклий получил другое послание, уже от самого Ага-Магомед-Хана, основателя новой персидской династии Каджаров. То было не письмо, но грозный указ, написанный тоном, достойным Шахнамех:

«Именем Всевышнего Бога, ибо велика есть слава Его! Указ, которому Вселенная повинуется. Высокопочтенный, высокоместный, счастливейший, избраннейший изцарей Грузинских, царь всея Грузии Ираклий, сим монаршим благоволением нашим Тебя возвышая, напоминаем: Ваше Величество есть также иранец, равно деды ипрадеды Твои происходили доста колен изроду иранцевже.

Я удивляюсь тому, что ты заодно сроссиянами, кои сдавних времён только изнают торговлю ипромысел. Аты– сними соединяешься, тех неверных допускаешь иволю им даёшь, вызывая народные возмущения.

Хотя Ваше Величество снами неединозаконец, нопопроисхождению– единоземец. Как вИране нашем живут мусульмане, турки, армяне, грузинцы– все суть подданные нашей милости. Тебе надлежалобы помнить обэтом.

Учинённому прошлогоднему разорению ипогибели грузин Ты сам виною: наша власть сильна, нонезла. Нынеже мы, помилости Всевышнего, прибыв наместо царствования нашего, уведомляем: если Ты– благоразумен, как говорено, отступись отсоюза сневерными.

Аколи пребудешь вупорстве, то скоро найдёшься под шатрами нашего государства. И, при помощи Всевышнего, сделаем изкрови российских игрузинских народов реку, текущую наподобие Куры…»

Слова эти, как зловещая рана в памяти. Александр точно слышал их снова, точно видел, как Ираклий, осунувшийся, с поседевшей бородой, сидел над этим свитком, качал головой, приговаривал:

– Брат ли мне хан, коли меч его точится на христиан?

…Пламя в камине вдруг хрустнуло, вспыхнуло сильнее. Александр вздрогнул. Ветер за стенами дома стонал, как голос тех дней. Тифлис – растерзанный, запорошенный снегом, он и сейчас, будто в воспоминании, стоял перед его глазами.

…Вскоре, на заре сентября 1795 года, степи закипели гулом и пылью: персидское воинство Ага-Магомед-Хана, подобно орде Аттилы, скатилось к подступам Тифлиса, встав лагерем в семи верстах от предместий столицы. Поле чернело шатрами, земля дрожала от конского топота, и будто сама природа замерла в ожидании грозного удара.

Ни времени, ни сил для сопротивления у царя Ираклия не осталось. Грузия, истощённая и полупустая, не успела собраться под ружьё. Из обещанных сорока тысяч воинов к знаменам царя Картли-Кахетинского явилось лишь пять тысяч, храбрых, но обречённых, и стояли они против несметного, как море, тридцатипятитысячного войска кызылбашей. Их сравнивали с саранчой, с бурей, с огнём, пожирающим всё живое: надвигались, неся гибель, и не было от них спасения, как от проклятия небесного.

Единственный, кто обладал властью повелеть русским батальонам выступить на защиту Тифлиса, был генерал-аншеф Иван Васильевич Гудович, хранивший Кавказскую линию. Но и он, связанный по рукам и ногам царским регламентом, не осмелился двинуть войска без высочайшего соизволения. Что мог он сделать, если, как рассказывал отец, по всей линии, от Черноморья до Владикавказа, в подчинении у него находилось не более пяти тысяч солдат регулярной армии? Даже с донскими и терскими казаками не выходило в сумме и десятитысячного корпуса. А ведь каждый солдат был нужен на вес золота, ибо стоило Гудовичу оголить рубежи – и на Линию немедля хлынули бы ногайские шайки, лезгины с Каспийского побережья и, не дай Бог, удар с тыла от турецких пашей.