Голос его сорвался в скрип. Снова явилась женщина в бледно-голубом халате, поставила на столик колпачок с таблетками, по-хозяйски поправила подушку, принесла Вениамину стакан и лекарства, бесцеремонно шныряя между креслом, где сидел Майкл, и кроватью его отца, как швабра.

– И предупреждаю: вам нельзя волноваться! – сказала она сладко. – Сейчас не время для серьезных разговоров!

– Как раз сейчас самое время! – рявкнул Вениамин. Она пожала плечами, не теряя резиновой улыбки на лице, и удалилась.

– Забери меня отсюда! – попросил он Майкла. – Я хочу умереть дома!

Майкл вздохнул:

– Пап, ты дома. На Берген-стрит, в Бруклине.

– Тогда почему здесь чужие люди? Кто эта женщина?

– Лара не чужая, она сиделка, помогает ухаживать за тобой, – проговорил Майкл терпеливо.

– Кажется, я тебя уже о ней спрашивал?

Майкл промолчал. Вениамин усмехнулся:

– Наверняка спрашивал. И не раз. Я все время хотел жить настоящим. Забыть свое детство. А теперь настоящее смывается. Дни уходят. Волна за волной – без следа. А прошлое вылезает наружу. Как берег во время отлива. Только его я помню отчетливо. Это в наказание. Я не исполнил долг перед отцом.

– Не могло быть никакого долга. – Майкл переубеждал отца мягко, вкрадчиво, слегка поглаживая его по запястью, как ребенка, которому приснился кошмар. – Что ты мог сделать? Ты был еще совсем маленьким! Только в этом и состоял твой долг – спастись и жить! Дедушка не стал бы требовать от тебя ничего другого!

– Тогда – возможно, – раздраженно отмахнулся Вениамин. – Но после войны, после воссоединения Германии! Я должен был поехать в Лейпциг. Должен был разыскать наш дом.

– Что бы это дало? – спросил Майкл тем же успокаивающим тоном.

– Там спрятано что-то очень важное! Я сам видел! Отец положил это в нишу у пола, за кроваткой Анны. Он сказал мне: если с ним что-то случится, я смогу добиться справедливости… – Он закашлялся. – С помощью этой вещи! Знать бы, уцелел ли дом? Говорят, Лейпциг сильно бомбили.

– Хочешь, мы поедем туда вместе? – спросил Майкл мечтательно. – Мы найдем дом, я уверен, что он уцелел. Но сначала тебе нужно поправиться!

– Миша, не говори со мной, как с ребенком. Мы оба знаем, что этого не будет. Просто послушай – пока у меня еще есть силы говорить.

– Хорошо, – ответил Майкл серьезно. Отец называл его Мишей очень редко, во время доверительных разговоров. Он говорил, что так бабушка обращалась к деду. – Я слушаю, пап!

– Помнишь, я говорил тебе о погромах в ночь на десятое ноября? Мы прятались в подвале у Кацманов. Все, что я помню – это абсолютную тьму и соленую ладонь матери. Она зажимала нам с Анной рты, чтобы мы не шумели и нас не нашли. Но я и так не стал бы кричать: мне было любопытно. Наконец на нашей тихой улице происходило что-то необычное. Я все прислушивался. Грохот шагов, звон стекла, крики. И еще какие-то неслыханные, но, кажется, человеческие звуки. А наутро была тишина.

Он замолчал, собираясь с силами, словно не говорил, а совершал долгое мучительное восхождение, и ему иногда требовалось остановиться на привал.

– Вся улица изуродована и разграблена. А потом евреев обязали за это заплатить.

– В каком смысле – заплатить?

– Нацисты выставили штраф за ущерб… В один миллиард марок! Они стали отбирать сбережения и ценности. Но отцу удалось что-то припрятать. Мама говорила, из-за них все беды. – Речь Вениамина становилась все сбивчивей. – Отец заплатил, чтобы нам помогли. Мы сидели дома, ждали этих людей. На каждом три слоя одежды. Чемоданы брать нельзя. Штурмовики сразу заметят! И даже хорошо, топить квартиру не надо. А уже зима, холод. Я не ходил два дня в школу – евреев туда не пускали. Я был так рад!