Макар метал вилы в брикет с сеном. Рузя рассеянно хрустел предназначенным для лошадей сахаром. У него вечно так получалось: задумается на минуту, а потом обнаруживает себя с набитым ртом где-нибудь поблизости от еды. Одна Лара пыталась трудиться. Со скребком в руках она стояла рядом с Икаром, который отмахивался от нее единственным уцелевшим крылом.

– Ул! Почисти за меня Икара! Он лезет как кроличья шуба! Я обчихалась! – кокетливо крикнула она.

Ул от такого счастья уклонился. Сказал, что он вечный таксойдист и делает все кое-как. Откуда-то прилетел веник и мазнул его по щеке. Ул оглянулся. Декорации переменились. Кирилл колотил Алису тряпкой. Алиса, не тратя время на визг, пыталась отгрызть ему руку. Ул не стал сразу вмешиваться и некоторое время простоял рядом, наблюдая за процессом.

– Мне, конечно, по барабаниусу, но вы все делаете неправильно! У тряпки поражающий эффект выше, когда она мокрая, а руку надо отгрызать с внутренней стороны. Тут не прокусишь! – сказал он назидательно.

Кирилл и Алиса перестали драться.

– Она первая начала! – отдуваясь, крикнул Кирилл.

– Ясно. Значит, тебе двадцать отжиманий! – сказал Ул.

– Мне за что? Она пнула мое ведро и на меня же наорала! – взвыл Кирилл.

– Ведро – это, чудо былиин, суровые будни! А отжимаешься ты за попытку наябедничать на милейшую девушку!

Зная, что у Ула двадцать отжиманий легко превращаются в сорок, Кирилл неохотно повиновался.

– Это она-то милейшая? А на каких ябедничать можно? На страшных? – пропыхтел он, корчась на полу как червяк.

– На страшных тоже нельзя. А вот на умных иногда можно. У умной хватит ума тебя понять и простить! – со знанием дела сказал Ул.

Он с подозрением принюхался и отправился в дальний угол пегасни. Нос его не обманул. Наста и Штопочка потрошили сигареты и, набивая табаком трубку, пытались ее раскурить. Причем, разумеется, делали все на сене. Увидев Ула, Наста с вызовом высунула язык, положила на него сигаретный фильтр, прожевала и проглотила. Штопочка же даже и прятать ничего не стала. Лишь вскинула голову и насмешливо посмотрела.

– Собираемся поджаривать пегов? – спросил Ул, толкая носком сено.

– Ничего не будет! Сено сырое, а тут все противоугарное! – с вызовом заявила Штопочка. Ул заметил, что она старается дышать в сторону.

– Смотри, унюхает Кузепыч твое противоугарное! – предупредил он.

– Не унюхает! Ему хоть в нос дыши!

– Ему – да. А Суповне?

– Лопатой я гоняла твою Суповну! – проворчала Штопочка, но с соломы ушла и трубку потушила.

Суповну она все же побаивалась. Видимо, чувствовала, что та сама в душе такая же безбашенная, только пообтесанная жизнью. Когда однажды, на кого-то взбешенная, Суповна метнула саперную лопатку на два оборота так, что та, вонзившись, просадила дверь толщиной в полпальца, в сердце у Штопочки кратковременно открылось неведомое окошко. Не то нежности, не то какого-то глубинного понимания. Кто его знает.

Ул вернулся к Насте. Та, избавившись от трубки, уже бросала на тележку брикеты с сеном. Ул хотел ей помочь, но Наста буркнула, чтобы он отвалил. На душе у Насты было скверно. Месяц назад у нее откололся зуб, сустав на левом колене стал при ходьбе щелкать и скрипеть. Лехур заявил, что это ранний износ вследствие когда-то бывшей травмы и через пару лет, если так пойдет, придется ставить искусственный. И теперь, когда ее никто не видел, Наста тайком плакала за пегасней (плач ее был похож на рев медведицы, у которой убили детенышей) и думала: «Как же так? Неужели это я? Я такая же, как была. Мысли те же, самоощущение то же, а вся уже какая-то бэушная!»