Дед махнул рукой, отворачиваясь, и в душе Егора ворохнулась тяжелая дубина гнева. Как сказал бы штатный психосоциолог конторы: несмотря на некое улучшение финансово-экономической ситуации, в стране продолжается падение духовного потенциала, ухудшается морально-психологическое состояние общества. Выливалась же эта формулировка в конкретное проявление агрессии, в бессмысленные разбои, хулиганство и бандитизм, в зверские прорывы низменных инстинктов. И рождалась эта волна уже не по приказу свыше, а внутри народа, как результат общего падения закона нравственных колебаний. Крутову вспомнилось признание одного отечественного мыслителя, разработавшего теорию социальных катаклизмов: «Предвестниками событий 1917 года стали жестокие и бессмысленные погромы дворянских имений в России, бессмысленное уничтожение домов, парков, оранжерей, церквей, икон, библиотек, мебели, картин – всего того, что этим самым народом создавалось веками… Наш народ всегда сам уничтожал свое будущее, и то, что с ним потом произошло, он подготовил своими руками. Поэтому я не могу сострадать ему в должной мере». Крутов в принципе был согласен с мнением мыслителя, однако душа его еще не зачерствела до состояния хлебной корки, и, не обливаясь слезами о судьбе народа в целом, он сочувствовал отдельным его представителям.

– Давай помогу, отец. Клей, резина есть?

– Да откуда им быть, мил человек? Я даже ноне без запасного колеса ездию, денег нема, штоб купить.

– Понятно. Сколько же тебе лет, если не секрет?

– Годков-то? Полдоста[4] десятка, – вздохнул дед, поднимаясь. – Спасибо за добрые слова, мил человек. Дай бог тебе здоровья. Почапаю пешком, свояк поможет.

– Давай я тебя хоть на машине подброшу, чай, не спешу.

– Да я недалече тут живу, на Выселках.

– Все ж не ногами дорогу мерить. Садись, отец.

Крутов помог деду, которого звали Селиваном Федотовичем, собрать зерно, овощи, усадил его в машину, и они поехали обратно в сторону Брянска. Однако до поворота на Выселки не доехали. Буквально в трех километрах от того места, где на Селивана Федотовича напали хулиганы на мотоциклах, Крутов увидел бегущую к дороге по полю овса женщину в платке, за которой гнались два парня на мотоциклах. По тому, как напрягся дедок, Крутов понял, что парни ему знакомы.

– Они? Это они просили бензин?

– Они, башибузуки, ёры проклятые! Старшой у них – совсем страшный человек, настоящий бардадым[5], хучь и молодой.

Крутов нашел съезд с шоссе в небольшой овражек за обочиной и, выехав на поле, рванул машину к двум лихачам на ревущих мотоциклах, кружившим вокруг женщины, которая остановилась и застыла в позе отчаяния, прижав стиснутые кулачки к груди.

Маневр Крутова был так быстр и неожидан, что мотохулиганы отреагировать на него не успели. Первого парня, в черной майке с черепом и черной повязкой через лоб, майор сбил, догнав сзади, второго – заехав чуть ли не в лоб: тот рванул руль вправо и вывалился в метельчатые заросли овса.

Егор остановил машину, заглохли и мотоциклы, наступила тишина. Женщина, оказавшись совсем не старой, чуть ли не ровесницей самого Крутова, стояла, округлив глаза, и лишь по привычке поправила выбившиеся из-под платка светлые волосы.

Крутов вышел из машины, поглядел на бампер своего «Рено» и, не заметив царапин и вмятин, удовлетворенно кивнул: взял он мотоциклистов «на абордаж» вполне квалифицированно. Подошел к женщине, отметив живую глубину ее прозрачных серых глаз, слегка поклонился.

– Извините, что я вмешался. Чего они от вас хотели?

– Не знаю, – прошептала женщина, и вдруг глаза ее заполнились слезами. – Я корову доила, а тут они налетели… молоко разлили… Пасену испугали… а остальные в деревне гулимонят