– Прошу вас, Ваше Величество! – Лис распахнул передо мной очередную дверь, и я прошествовал мимо замершей стражи, едва удостаивая ее милостивым кивком.

– Ну шо, пошли брать автограф у спасителя Отечества? Как там Дюнуар говорил: левое крыло, третья дверь от центральной лестницы. Стучать три раза и кому положено. В письменной форме.

– Не волнуйся, найдем, – обнадежил я своего друга.

Это была почти что ложь. Не окажись сейчас нашего подопечного на месте – и искать его в катакомбах Лувра, во всех его многочисленных покоях, залах, галереях, переходах, а уж тем паче служебных помещениях можно было целую вечность. Только по фасаду здание растянулось без малого на четверть лье.[4]

Я шел по коридору, машинально разглядывая золоченые узоры на многочисленных дверях, стараясь на ходу составить в голове что-то, хоть отдаленно напоминающее план действий, когда…

– Мой капитан!

Голос этот явно не принадлежал Лису, а следовательно… Мозги мои заработали со скоростью калькулятора, просчитывая возможные варианты. Величать короля Наваррского капитаном мог лишь один-единственный человек. Единственный, готовый отдать за это право жизнь, – лейтенант эскадрона Гасконских Пистольеров Мано де Батц. Для всех остальных, даже солдат того же Эскадрона, Генрих оставался королем и государем.

– Слушаю тебя, Мано. – Я повернулся к стройному усачу в кирасе и морионе[5] с алым пером.

– Мой капитан! – повторил мужественный красавец, судя по обилию алого и золотого в наряде, никак не могущий быть гугенотом. – Насилу нашел вас! Если дозор не ошибается, гизары вот-вот пойдут на приступ!

Единственная действительно негативная информация о политике – это его некролог.

Золотое правило PR

По случаю намечавшейся «экскурсии» толпы парижской черни в королевский дворец окрестности Лувра были прекрасно иллюминированы сотнями костров, тысячами факелов и великим множеством фонарей, принесенных рачительными горожанами, чтобы в потемках не пропустить чего-либо ценного. Из-за высокого каменного парапета, остатка древней крепостной стены, ныне увенчанного острыми золочеными шпилями, не смолкая, доносился многоголосый гомон толпы, бряцание оружия, стук сколачиваемых лестниц и ржание коней. Против нескольких сотен гасконских, шотландских и швейцарских ветеранов, готовых дорого продать свою жизнь, по ту сторону кованого рубежа, разделявшего нас, находилось, пожалуй, до двадцати тысяч лавочников, школяров, нищих, ремесленников всякого рода. Кто в кирасе, предписанной парижским парламентом ополченцам цеховой стражи, кто в кожаной куртке, простеганной железными пластинами, а кто и вовсе полуголый – все они, вдосталь хлебнувшие нынче ночью соседской крови, жаждали одного: овладеть этим вожделенным чертогом, овладеть грубо и жестоко, с садистским наслаждением и оттягом, хотя бы уж потому, что дворец был роскошен, сулил богатую добычу и не сдавался.

Тонзуры монахов, время от времени выхватываемые колеблющимся светом факелов из темноты, не столько напоминали о «религиозном подвиге» собравшихся у ограды, сколько наводили на мысль о ритуальности предстоящей жертвы. Прилегающие к Лувру улицы бурлили, изнемогая от желания выплеснуть на дворцовый плац тысячи новых крестоносцев, начисто позабывших о евангельском милосердии и о христианнейшем короле, все еще находившемся в своих покоях.

Особо бойкие мародеры пытались вскарабкаться на ограду и спрыгнуть внутрь двора, а потому мерный гул толпы время от времени прерывался лаем крепостной аркебузы, одной из множества этих легких орудий, установленных в окнах второго этажа. Лувр, точно севший на мель многопушечный корабль в окружении бесчисленной флотилии пиратских лодок, еще огрызался, безжалостно осаживая наиболее ретивых. Однако всем без исключения участвующим в предстоящей трагедии, как с той, так и с этой стороны, было совершенно ясно: часы его сочтены.