Воспоминания вытеснялись одно другим, мешались в кучу, реально пульсировали в голове, будто я была подсоединена к дому какими-то невидимыми проводами и этот пожар заставлял меня вспомнить все перед тем, как навсегда стереть. Вспомнила еще, как на первую зарплату купила не что-нибудь, а икону, Троицу, не будучи сильно верующей, но вот купила, хорошего письма, прорисованную, ценную, намоленную. Руки к ней сами потянулись, приобняли, как ребенка, я даже удивилась. Купила. Повесила на стену в спальне.

Так и шла мысленно по горящему дому, смотрела, что сжигается, наблюдала, задыхалась вместе с домом.

Детские рисунки, мои и детей, которые лежали в старой синей папке с длинными белыми завязочками в ящике письменного стола, зарисовки художника Стасиса Красаускаса на салфетках и листочках моих школьных тетрадок – лошадки, зверушки, птички. Это было припрятано отдельно, среди писем и документов, в старинном секретере красного дерева. Хранила всегда эти милые мелочи, никогда ничего не выбрасывала. Картины мои горели, глупые детские попытки рисовать. Горели и попытки. Огонь подчищал все. А я была в этот момент в параллельном каком-то мире, одновременно сидя перед горящим домом на лужайке и перемещаясь в дыму воспоминаний, в состоянии транса, сверхъестественной радости и незабываемого счастья. Часть меня горела в огне, часть обновлялась, моментально и по-фениксовски, на углях прошлой жизни.

Хлопки и свист пуль вывели меня из транса. Занялось крыльцо, куда я только что выставила винтовку и патроны. Вот они-то и стали взрываться. Пожарные во главе с командиром вмиг залегли за могучими березами, чтобы по глупости не нарваться на пулю. В общем, вместо того чтобы тушить пожар, пожарные стали вести партизанскую войну, по-пластунски перемещаясь от дерева к дереву, чтобы укрыться от пуль невидимого врага. Когда все патроны, наконец, взорвались и пожарные поднялись во весь рост, настала очередь газа. Раздались хлопки. Пожарные привычно плюхнулись оземь. «Пусть лежат, – подумала я, – спасать уже все равно нечего». И спокойно пошла в родительский дом к маме и детям.

Пожар разделил нашу жизнь на до и после. Дети вдруг повзрослели. Они стали приходить из школы с вещами, которыми с ними делились одноклассники, – ручки, учебники, пять потертых портфелей, толстовки, майки, носки – все это складывалось в тюки в углу раздевалки с надписью «для погорельцев», для моих детей то есть. Поняли, как это – быть в центре внимания, пусть даже в таком центре, когда школьники показывают пальцем и тихо спрашивают: «Это у них дом сгорел? Это они погорельцы?» Когда деньги несут не взрослые, а дети, сэкономившие на завтраках, и суют, стесняясь, в руку, когда вот так, на виду, когда они стали главными школьными новостями.

А после уроков дети шли на родное пожарище и палками разгребали мусор, пытаясь найти хоть что-то знакомое и дорогое. Книжку детскую обгоревшую нашли, книжки вообще плохо горят, как оказалось, сгорают по краям, а текст иногда даже можно прочесть. Сплав нашли, лепешку металлическую – то были мои серебряные цепочки в прошлом, а сейчас превратившиеся в какую-то дурацкую неровную пуговицу. Бесформенный металл, детали, кран из ванной, спаянные книжки, чугунная рамка со стены, в которой была фотография прабабушки, – вот те сокровища, которые они выудили из угольной сгоревшей земли. Разгребали черными пальцами и говорили: «А помнишь, в гостиной висело?», «А помнишь, в ванной наверху кран этот заел однажды?»

И гладили как какую-то реликвию уже никому не нужные вещи. Потом снова отправлялись на охоту и снова копались…