Долго прилаживали и пристраивали, а они по бумаге соскальзывают, равномерно не лежат, та еще царская пектораль. Но закрепили кое-как, красиво получилось, богато, по-фараоновски, Нефертити бы точно позавидовала! Ну и тиару, головной убор, небыстро из ватмана склеили, ее же надо было обтянуть синим шелком, приладить бусины и цепочки. В общем, вспомнила школьные уроки по труду – даром не прошли!

Ирина Аллегрова – Нефертити

В назначенный день и час пришла Аллегрова-Нефертити. На гриме я тогда решила сэкономить, мало его было, тем более что делала тогда его сама. Посажу ее в профиль и накрашу лицо только на одной стороне лица, решила я. Подводка для глаз у древних египтян была из малахитовой пудры, растертой с маслом, глаза подводили густо, длинно, до самого виска – изначально так было принято, чтобы защитить глаза от инфекций и болезней, в тех широтах это было частое дело, красились и мужчины, и женщины всех сословий, а потом попривыкли, стали делать это не только ради здоровья, но и ради красоты. В общем, глаза у египтян, судя по всему, были слабым местом. И в эту жирную подводку могло входить все что угодно – мед, охра, алоэ, ляпис-лазурь, экскременты крокодила, рыбья желчь, глазная жидкость свиньи, человеческий мозг или молоко женщины, родившей мальчика. Почему-то именно мальчика. Растер мозг с сурьмой, накрасил глаза и, грубо говоря, прозрел. Брови и ресницы чернили специальным порошком, скорее всего, тоже сурьмой, а краску для век делали из тертого в пудру сернистого свинца. Не очень полезно, думаю. Но Ире мы так делать не стали, а все получилось красиво и полезно – при помощи французской косметики, а от древнеегипетского разнообразия отказались. Правда, когда современная Нефертити повернулась в фас, то лицо оказалось жутко перекошенным – одна часть была густо напомажена тяжелым египетским загаром, глаз, обведенный могучим слоем подводки, уходил куда-то за горизонт, к уху, а другая половина лица, исконно аллегровская, утренняя и девственная, не была тронута даже тональным кремом. Зато загримированный профиль выглядел фантастически! Ни один фараон не устоял бы!

Вот так, с Аллегровой-Нефертити, было положено начало «Частной коллекции».

Еще одной из первых опубликованных фотографий в «Караване» стала «Царевна-Лебедь» Врубеля. Это превратилось в первый философский спор, грозящий перейти в судебное разбирательство. Разразился вселенский скандал – я получила письмо от директора Третьяковки, который жутко пугал меня законом об авторском праве и требовал, чтобы я непременно платила музею за использование малюсеньких фотографий всех третьяковских картин, если вздумаю снимать по ним сюжеты. И сказал, что его вполне устроило бы 10 процентов от тиража. Видимо, жил он тогда еще по законам 90-х, и ему очень хотелось каких-нибудь левых доходов. Так мне стало обидно за Врубеля, за Васнецова с Серебряковой, за Крамского с Брюлловым и других моих любимых художников! Почему же нельзя лишний раз напомнить о них, показать репродукцию с указанием музея, где картину можно посмотреть живьем? Почему директор решил, что все картины теперь собственность музея и он только сам вправе ими распоряжаться? Ведь 50 лет после смерти автора точно уже давно прошло, а значит, никому ничего не надо платить. Да, картина становится собственностью государства, но не лично какого-то дяди, который временно занимает в музее высокий пост.

А потом директора со скандалом почему-то уволили за коррупцию…

Надо же…

Объяснить с первого раза задумку моего нового проекта было довольно трудно – взрослые, известные, самодостаточные люди, цвет, так скажем, страны, побоялись бы, наверное, принять в нем участие – зачем это им нужно переодеваться в кого-то, делать зачастую тяжелый театральный грим, надевать парики и преображаться до неузнаваемости. Поэтому решила начать с богатого отцовского наследства – папиных друзей, которые давно стали частью нашей жизни, – Иосифа Кобзона, Льва Лещенко, Галины Волчек, Оскара Фельцмана, Елены Образцовой, Никиты Богословского, Людмилы Гурченко, Леонида Рошаля, Анатолия Кузнецова и еще многих-многих любимых.