Кладбище, казалось, за прошедшие двадцать без малого лет не изменилось. Те же покосившиеся кресты, те же провалившиеся могилы, те же почерневшие от времени склепы, в которых покоился прах отпрысков некогда богатых и сиятельных семейств Заволжска.

– Ребята сразу обратили внимание на следы крови около автомобиля, – сказал, идя впереди, Пономарев. – Причем создается впечатление, будто кто-то намеренно брызгал там кровью, чтобы привлечь внимание. И следы крови вели от автомобиля именно сюда!

Он указал на руины часовни. Илья вздрогнул – в ней когда-то маньяк Онойко и складировал свои инструменты и отрезанные головы!

– А ведь предлагал я еще тогда, сразу после того, как Онойко поймали, старое кладбище ликвидировать… – проворчал Михаил Федорович, вступая под своды часовни. – Понимаю, что варварство, однако не хватало еще, чтобы для дурных и психованных это место сделалось своего рода Меккой. Ведь всяких там почитателей маньяков у нас в стране хватает! С моим предложением согласились, потом снос кладбища отложили, а затем Союз развалился. Так что ничего с тех пор здесь не изменилось. Разве только установили металлический люк с замками, который не позволял любителям острых ощущений спускаться в подземелье.

В центре часовни, на большой куче из битого кирпича и щебня, Новгородцев заметил труп и медленно приблизился к нему. Это было тело молодой женщины, вернее, девушки. Полностью обнаженное. С множеством ранений. Без головы. Кто-то, вероятно, убийца, отрезал несчастной голову и унес с собой – потому что нигде поблизости головы не было. Илья судорожно сглотнул. Несмотря на то что за годы работы ему пришлось иметь дело с множеством трупов, в том числе отнюдь не хорошо сохранившихся, подобного видеть еще не доводилось. Зрелище было отталкивающим и в то же время завораживающим.

– Михаил Федорович, неужели как тогда? – спросил Илья, подходя поближе к обезглавленному телу.

Появился один из подчиненных Пономарева, которому Михаил Федорович отдал краткие распоряжения. Илья же не мог отвести глаз от кучи кирпича и щебня, щедро политой кровью, на котором возлежал труп.

– Зришь в корень, – кивнул после ухода подчиненного Пономарев и пригладил седой чуб. – Первая мысль, что пришла мне в голову, когда я увидел этот… этот натюрморт, была именно такая! Я ведь, когда мы ловили дядю Крюка, насмотрелся на его художества! Он тоже жертвам головы отрезал, в картинных позах тела оставлял и дорожку из крови к трупам, если они были оставлены в лесу или на свалке, проводил – кровью самих жертв, конечно же. Хотел, чтобы их без промедления обнаружили…

Голос Михаила Федоровича дрогнул. Илья с сочувствием взглянул на Пономарева, а начальник следственного управления Следственного комитета продолжил:

– И вот снова! Меня, Илюша, чуть кондрашка не хватила, когда я сюда вошел и увидел. Впрочем, тот, кто убил девчонку, именно подобного результата и добивался.

– Подражатель? – быстро спросил Илья. – Ведь в газетах только что писали – минуло ровно двадцать пять лет с момента… с того момента, как дядя Крюк, объятый пламенем, сиганул в Волгу с обрыва.

– Мне ли не знать! – нахмурился Михаил Федорович. – Не люблю я конец июня, Илюша. Потому что всегда вспоминаю о нем, об Онойко. Впрочем, не проходит и дня, чтобы я о нем, об этом изверге, не вспомнил! Вот, смотри!

Пономарев подошел к куче обломков, на которой покоилось обезглавленное тело, вытащил из кармана пиджака ручку и, держа ее в воздухе, принялся указывать на странной формы раны.

– Их ровно двадцать восемь, Илюшенька. Двадцать восемь! Знаешь, что это означает? А я тебе отвечу. Онойко оставлял на теле своих жертв такое количество ран, нанесенных уже постмортем, какое соответствовало порядковому номеру самой жертвы. Ни секунды не сомневаюсь, что Онойко убивал, живя еще на Украине, а потом и на Урале, но идея с отметинами на теле жертв пришла ему позднее, когда он переехал в Заволжск. На теле его последней жертвы, Насти Панченко, которую мы так и не нашли, наверняка должно иметься двадцать семь следов от крюка. Он ведь их своим любимым инструментом таранил, Илюша. А на теле этой жертвы – двадцать восемь ран, причем нанесенных тоже крюком, могу сразу сказать, у меня глаз наметанный. Уверен: эксперты подтвердят! Понимаешь, о чем веду речь? Тогда, двадцать пять лет назад, было двадцать семь – а сейчас двадцать восемь. Дядя Крюк снова взялся за прежнее!