– Привет, Леечка! – Инна, взбираясь по лестнице, улыбалась через силу.

– Привет! – с готовностью ответила Лея, холодея и чуя неприятное зависание.

«Не бойся, – подумала она, – ты же сильнее страха!»

– Устала в своем театре? – спросила девочка, подлащиваясь.

– Да нет, репетиция сегодня на удивление – без задержек… – Дворская смешно наморщила нос, и пожаловалась: – Голова болит, раскалывается прямо!

– Да? – глупо обрадовалась Лея. – А давай, я тебя полечу? Я умею!

– Вся в папу, – дрогнули губы Инны. – Полечи!

– Пошли ко мне тогда, – деловито заявила девочка. – Садись… Нет, лучше на кровать, а то я не достану!

Дворская послушно пересела, и сложила руки на коленях. А Лея осторожно возложила ладошки на голову «заслуженной артистки», чуть касаясь гладких волос цвета золотистой соломы.

«Легкая психокоррекция, как папа говорит, – твердила про себя девочка, – очень легкая…»

– О-о-о… – сладко простонала Инна. – Хорошо-то как… Сразу будто свежим ветерком повеяло, и всю болючесть сдуло…

– Прошло? – спросила Лея вздрагивающим голосом.

– Ага! Спасибо тебе, Леечка. Вернула к жизни!

– Обращайтесь!

Детский смех пролился хрустальной капелью, и никто не заметил в нем следов былой трусости.

«Я все правильно сделала! – твердила девочка про себя. – Я же не только ради теть Инны, а ради папы!»

Дворская гибко встала, потянулась с возвращенным удовольствием, и вышла, напевая. В дверях она оглянулась – и послала Лее воздушный поцелуй.

Вторник, 15 декабря. Утро

Москва, Старая площадь

Сегодня у меня «цековский» день, и можно увернуться от научной рутины, от всей той текучки, что забивает мозги директору института, не позволяя мыслить хорошо.

НИИВ топчется на месте, и тут даже панковская транспозитация не в силах помочь. Аркадий Ильич всего-то догоняет и перегоняет Америку, флаг ему в руки и барабан на шею. А перспективы где?

А нету перспектив…

Нет, взяться за настоящую машину времени, «эмвэшку», как небрежно выражается Киврин, можно… В принципе. Но мы же сами, всем нашим дружным коллективом, наложили табу на подобные НИОКР, а то уж больно страшненькая побочка вырисовывается. Уж лучше потоптаться…

Я завизировал кипу важных бумаг, дабы в XIV пятилетний план включили строительство университета в Белостокской области.

У Белоруссии уже есть три универа – в Минске, Гомеле и во Львове… Стоп! Гомель – это уже на Украине, в Западно-Русской АССР. Всё никак не привыкну.

Ну, значит, два универа у бульбашей уже есть, пусть будет третий. Тогда в XV пятилетке откроем четвертый и пятый – Ивано-Франковский и Луцкий…

Мои неспешные размышлизмы грубо прервал телефонный звонок – винтажный аппарат из черного эбонита злобно трясся на столе и старчески дребезжал.

– Алло?

– Гарин Михаил Петрович? – провод донес строгий официальный голос.

– Да, это я.

– Пуго говорит, – веско сказала трубка. – Мы ждем вас на заседании Комитета партийного контроля ровно в десять часов.

– А по какой такой надобности, Борис Карлович? – подобрался я.

– Будем разбирать ваше персонально дело, товарищ Гарин!

Недоуменно послушав короткие гудки, я уложил трубку на место. Минутная растерянность в душе понемногу замещалась злостью.

– Однажды вы уже плохо кончили, товарищ Пуго, – тяжело вымолвил я. – Хотите повторить? Ла-адно…

Тот же день, позже

Москва, улица Куйбышева

В «доме с башенкой», где заседал могущественный КПК, я не бывал ни разу. Хотя и довелось пересекаться с Пельше, но на Старой площади. И вот, сподобился…

Очень вежливый молодой человек в секретариате предложил мне сдать партбилет – «временно, разумеется, до окончания заседания». Я нагло ухмыльнулся – дескать, не ношу с собой.