Шеврон НАСА и нашивка с именем «J. GARFIELD» не оставляли сомнений, с чьим трупом Павел встретился «лицом к лицу».

– Чтоб ты сдох! – с чувством выразился он, хоть и без особого смысла. – Ага…

Разглядев под свежей осыпью круглившийся белый бок отработавшей ступени «Сатурна-5», Почтарь больше не удивлялся. Встав, он разгреб текучий реголит, добравшись до огромного сопла.

Третья ступень S-IV B. По невнятному докладу астронавтов с «Аполлона-12», ступень предполагалось вывести на гелиоцентрическую орбиту, однако, якобы из-за нештатной работы двигателей, она осталась на «квазистабильной геоцентрической орбите». А на самом деле ее мягко посадили… Прямо в этот провал.

Почтарь испытал сильнейшее желание почесать в затылке.

Надо полагать, засыпал ступень Гарфилд… Высмотреть ее с краю, в угольной тени, и без того нереально… Следовательно, слой грунта вовсе не для маскировки – это защита от холода и радиации…

Если бы Павел мог, то побежал бы. Переваливаясь, он выбрался к плоскому торцу ступени – и застыл перед люком.

Надежда была нестерпима, но и решимость на нуле.

Лишь на пятый удар сердца Почтарь раскрутил штурвальчик. Из-за кромки слабо пыхнуло воздухом, и техник протиснулся в маленькую шлюз-камеру, верхушкой скафандра задевая тускло калившуюся неонку.

«Чтобы не разочаровываться, не очаровывайся, – припомнил Паха свое правило. – А что, у меня большой выбор?..»

Неуклюже развернувшись, он закрыл внешний люк. Крышка внутреннего поддалась минуту спустя, когда сравнялось давление. Глухо донесся лязг запора, и Павел переступил высокий комингс.

Ему открылось светлое помещение, вдвое шире обитаемого блока «Звезды». Надувная мебель. Баллоны с кислородом. Сборка топливных элементов. Бак с водой. Ящики с провизией. Пустой «Кречет». А на полусдутом матрасе лежал человек в комбезе, с забинтованной ногой, и направлял на Почтаря огнестрел. Ствол подрагивал.

Павел медленно поднял руку, сдвигая лицевой щиток, и спокойно сказал:

– Свои, Рома.

Пятница, 10 марта. Вечер

Ленинград, Васильевский остров

Вечерело, когда «Бриз» испустил протяжный басистый гудок. Нас никто не провожал, на причале было пусто – мы покидали Ленинградскую гавань, как всякий залетный сухогруз.

Наверное, поэтому в душе копился неуют. На берегу бурлила жизнь, да и соседние суда не отставали от суши – всё лязгало, гудело, краны ворочали стальными шеями, а бодрые «Вира! Майна!» глушились резкими криками чаек.

Пока закончился таможенный досмотр, успело стемнеть.

Дизель-электроход отчалил, медленно удаляясь по спокойной воде, а за кормой таяло зарево огромного города. Угасли огни Ломоносова, затем и Кронштадт растворился в зябкой, сырой черноте.

Ночью прошли на траверзе Таллина – впотьмах белели косынки парусов. Только я этого не видел. Спал.

Суббота, 11 марта. Вечер

Балтийское море, борт д/э «Бриз»

Весь день вокруг стыло море. Пасмурное небо окрашивало Балтику в холодный стальной цвет.

К вечеру вышина очистилась от грязной рванины облаков, и яркое солнце размалевало воды и сушу во все оттенки закатной алости – от жеманного нежно-розового колера до царственного багреца.

Из темных волн выплывал Копенгаген – скученные, слипшиеся боками дома ганзейских времен; черноствольные парки, сквозящие частой штриховкой ветвей; сытые белые домики под нахлобученной черепицей – и толстомясые «Боинги», с тяжеловесной грацией разлетавшиеся из Каструпа.

А когда на пылающий небосклон наложился четкий, словно вырезанный из черной бумаги силуэт замка Кронборг, явил себя Ромуальдыч. В мятых парусиновых брюках, в тельняшке под наброшенной курткой, он сливался с образом корабля.