Недовольный Путила кивнул ему на Гузыню, выместил недовольство:

– Сходи уйми.

Ворон улыбнулся.

У Лыкаша враз пропала из живота приятная тяжесть. Дикомыт собирался довершить орудье. Вот сейчас. Вот прямо сейчас…

– Кожухи готовь, – негромко приказал он Лыкашу. – Пойдём скоро.

Беловолосый Хвойка занимал весь угол. С прочими братьями, верно, заполонил бы кружало.

– Я к милёночке ходил по лесной тропиночке, – выводил он мимо всякого ладу.

– Мир по дороге, друг мой, – подступил к нему несчастный Порейка.

Веселье Гузыни, по обычаю пьяных, легко обратилось злостью. Он шатко полез из-за стола:

– Тебе, приболтень, кто позволил песню ломать?

Порейка потянулся было… Рука, ловко протыкавшая копьём снег, людей, оботуров, не улежалась на могутном плече. Порейка спиной вперёд отлетел прямо к скамье, откуда вылезали орудники. Кровь из носу брызгала на рубаху. Лыкаш подхватил Цыплю, Ворон поймал падающего работника. Удержал, чтоб тот голову о столешницу не расшиб. Поставил на ноги:

– Журиться оставь. Бе́ды не замучили, а победу́шки минуются.

Хлопнул жалеючи по спине. Пошёл с Лыкашом вон из кружала.

– Гуляй! Слышь, Гуляй! Как мыслишь, друже? Ещё помнит любушка, как ты за неё морды расписывал?

– Была любушка. Теперь – мужатая бабонька.

– Небось в молодёнушках толком не покрасовалась, без поры дитё родила…

– Сыночка. Горластого.

– С пелёнок ворчливого.

– Только что не хромого.

Гуляй хмыкал, расправлял плечи.

– Уйдём, знамо, снова родит.

– А муж на беседу не пустит?

– Не пустит, значит, другой ныне рожать.

– Да не ей одной…

Места кругом были праздничные. Почти не сгубленный лес, на соснах полно длинной хвои, хоть в щёлок опускай да пряжу сучи. Беговые ирты лихо мчат по звонкому черепу, саночки на долгих спусках норовят погонять. Впереди у сеггаровичей ночёвка в дружеском зеленце. Печное тепло, жар мыльни.

Торопливый огонь любовных объятий…

– Эй! Незамайка! – Это обращались уже к Светелу. – Ты, кроме пла́чей дикомытских, из своих гуслей можешь что-нибудь высечь? Плясовую весёлую?

– Могу, – отвечал Светел надменно. Сам тотчас задумался, как бы не оплошать.

– Вот когда Крыло с нами ходил, бывало, только заиграет, вся краса молодая из круговеньки бегом спешит, – улыбнулась воспоминанию Ильгра. – Как-то ныне получится.

«Да я!.. А правда, получится?..» Светел попытался навскидку вспомнить хоть одну песню. Память была пуста.

– Прежде Боброк в Путилино кружало возами битых уток да гусей отправлял.

– И теперь небось отправляет.

– Значит, голодны не уйдём.

– Перины пуховые доведётся ли, братья, опробовать?

– Хороши калачи были в Твёрже. Бобрёнушки таких напекут ли?

«Жди! Кишка тонка против наших калашниц!»

– Мыльню нагрели бы. А без калачей проживём.

У Светела зачесалась кожа под правой ключицей, в ушах отдалось давнее предупреждение: «В мыльню с ними не соблазняйся!»

«А позовут, атя, что делать? Сказать, обет принял мыльни не ведать, пока брата ищу?.. – При мысли о лжи чесотка разбежалась по телу. – Дай совета…»

Бобров зеленец выглядел таким же нарядным, как и угодья вокруг. Горячие ключи отгоняли мороз от круглого озерка с полверсты поперечником. Доброе озерко. И рыба на простор не уйдёт, и птице кормовище, и спускных прудов не надо чистить, как в Твёрже. Легко и весело, наверно, жить в таком зеленце. Правда, котляры могут нагрянуть, как в Житую Росточь. Но такой поезд объезжает Левобережье раз в пять или семь лет. Невелика боязнь. Иным и за радость.

Наслушавшись про былую доблесть Крыла, Светел загодя вынул чехолок с Обидными из поклажи. Сам видал, каким гордым гоголем Крыло входил в Торожиху. «Где нам, валенкам, за красными сапогами гоняться. Но уж чем горазды, не утаим…»