Ворон стряхнул насевшую дрёму. Вытащил маленькие снегоступы, затеянные для Цыпли. Одна лапка была готова совсем, на второй ремни ждали плетения.

– Шумно у тебя нынче, добрый Путила.

– Это разве шум? Всего-то меньшой Гузыня бражничает. Хвойка.

– Вот когда их четверо гуляет, тогда лавки трещат.

– Богато живут, знать?

– Какое! В долг пьют. Что переломают, сами по две седмицы чинят потом.

Лыкаш вдруг откинулся навзничь, мало не слетев со скамьи. С исподу наметилось движение, его тронули за ногу. Цыпля вспрянула от толчка, молча ухватилась за Ворона. Другая бы в крик, но кощеевну жизнь давно отучила. Ворон заглянул вниз.

Навстречу шибануло смрадом, коему никак не место в храме харчевном. Из-под стола на карачках выползло чудище. Сошло бы за крупного облезлого пса, но вместо шерстяных колтунов обвисали лохмотья бывшей одежды.

– Это что?.. – вырвалось у молодого державца.

– Раб Путилушкин, – ответили из-за ближнего стола.

– Под игом дёшево взял. Думал, помощника покупает, а оно вон как.

– От доброты людской кормится, подаянием.

– На что ж убогого привёл?

– Да он тогда как мы с тобой был. Тощой только.

– Худоба не беда. Были б кости, мясо пищами нарастёт.

– Огни в небе горят, – прошамкала несчастная ка́лечь. Об пол стукнула деревянная плошка, культяпая рука ткнула в потолок. Все неволей посмотрели туда же, но увидели только две ложки, засевшие в трещинах черенками. – Огни горят… Острахиль-птица голосом кличет!..

Космы распадались надо лбом патлами. Ни носа, ни ушей, щёки в язвах. Лыкаш неволей понизил голос:

– Кто его так?..

– А сам, дурным делом. Послал хозяин за чёрной солью в Пролётище. Дорогу растолковал. А дурень услыхал от кого-то, будто Ура́зищами короче. Придумал кинуться напрямки. Кощей, южанин, что с него взять!

Ворон поднял голову от работы:

– А в Уразищах что?

– Ты, парень, знать, вовсе издалека. Сам не сунься смотри.

– Сделай милость, поведай нашему неразумию. Там что, волки-самоглоты стаями бродят или мороз трещит небывалый? Снег текучий с холмов сойти норовит?

– Огни горят… Острахиль-птица голосом кличет…

Едоки неловко переглянулись. Ответили честно:

– О тамошних погибелях, паренёк, нам толком неведомо. Мы туда не ходили, а кто ходил, не расскажет. Этот вот как-то выскочил, да лучше бы совсем не выскакивал.

Жестокой истине никто не стал возражать. Лыкаш пальцами разорвал половинку оладушка, бросил в плошку рабу. Тот жадно приник, зачавкал по-собачьи. А как ему ещё, если руки беспалые.

– Два яичка в моху, палка наверху, – похабничал пьяный Гузыня. – Что таково́? А глаза в ресницах и нос!

Гости досадливо морщились, но щунять не спешили. Детинушка был саженного росту, кулаки жернова. Осердится, в подпол сквозь половицы уронит.

– Девки в мыльне распалились, – орал Хвойка непотребную песню, – выбегали на мороз!..

Лыкаш спросил вполголоса:

– А если Путила… твоего… в то дальнее Пролётище послал? Седмицу велишь скамью здесь просиживать?

– Не велю.

– Так он…

– Он следопыт. Его чаемых гостей послали встречать. С утра жданных.

Лыкаш посмотрел на Цыплю, снова задремавшую на колене у Ворона. Ощутил некоторую ревность.

– Хорошавочкой поднимется, – сказал он спутнику. – Ленту в косу вплетёт, тогда, может, мне голову на плечико склонит.

Дикомыт усмехнулся:

– Не к тебе в поварню веду.

– А куда?..

Вопрошание повисло. Ворон забыл про товарища, прислушиваясь к разговору в сенях. Лыкаш тоже навострил уши. Путила кого-то громко бранил, в сердцах обзывал слепым, глухим и никчёмным. Виновный немовато оправдывался. Потом дверь отворилась. Чуть косолапя, вошёл неудачливый следопыт. Внёс кожух, пегий от инея. Против былого Порейка выглядел потасканным. Отвыкшим от сытости и веселья.