– Надо же! Хрестоматийный палач, – хмыкнул Виталий.

– Почему хрестоматийный? – обиделся детина. – Я наш, исконно русский. – Решив, что жаровня набрала достаточную температуру, палач бросил качать мехи и начал засовывать в малиновые угли с мерцающими над ними синими огоньками пламени пыточные инструменты. – Так, тут порядок, скоро дозреют. Давненько я по профессии не работал, давненько… – Палач смахнул с лысины пот и приступил к настройке дыбы. – Слышь, малец, ты это… праздник мне не порть. Сразу не сознавайся. Покричи сначала чё-нибудь по-иноземному. Сатрапы там али еще чего ругательное скажи.

– Зачем? – Виталий хоть и пришел в себя, но явно не до конца, а потому немножко тупил.

– Струмент мне иноземный прислали, – пояснил палач, – все испытать хочу.

– Какой инструмент? – продолжал тупить корреспондент.

– Забавный, – оживился палач, – ножки злодея между хитрыми досочками зажимаются, клинышки в специальные пазы забиваются. Иноземцы говорят, безотказное средство, а царь-батюшка завсегда с каленого железа али с дыбы приказывает начинать. А народец-то хлипкий пошел. Лиходеи, ежели сразу не помрут, тут же виниться начинают. До испанских сапог дело не доходит. Одна надежа на тебя. Ты уж не подведи, милый. Зубки стисни, слюну накопи, в морду мою поганую харкни, ну а я тут как тут с сапожками…

– Фигушки! Я еще до дыбы все скажу! Так что туши свои железки, они мне без надобности.

– Ну вот, – расстроился палач, – как тут повышать эту… как ее…

– Квалификацию, – подсказал Виталий.

– Ну да. Это слово.

Юноша обратил внимание, что обнаженный торс палача был в многочисленных подпалинах и ожогах.

– Я так понимаю, инструменты сначала на себе испытывал? – деликатно осведомился он.

– Не, это я по первости лиходеев неправильно к допросу готовил. Я их каленым железом, а они ножками сучить начинали. Железки на меня отбить норовили. И ведь отбивали! Такие все шустрые оказывались… – наивно удивился палач. – Хорошо, царь-батюшка подсказал, чё делать надо. Таперича злодеям сучить нечем.

Виталий опустил глаза. К стене были прикованы не только руки, но и ноги.

– Слышь, сынок, а может, это… все-таки помолчишь, а? – жалобно попросил палач. – Ну хотя бы минут двадцать.

– А какой мне смысл молчать?

– Так ежели ты сразу все скажешь, тебя раз-два – и на плаху, а так поживешь еще… минут двадцать. На дыбе повисишь, испанские сапожки примеришь. А уж я расстараюсь. Щипчики самые лучшие возьму. Ноготочки рвать буду – не почувствуешь! А как до плахи дело дойдет, топорик самый лучший подберу. Острый как бритва. Чик, и отмучился. Ну что? Договорились?

– Нет, не договорились! – решительно мотнул головой Виталий. – Все будет очень просто. Без дыбы, без железа. Ты спрашиваешь, я отвечаю.

– Да если б я спрашивал… – мечтательно протянул палач.

Топот множества ног и приглушенные голоса за стеной камеры прервали их беседу.

– Ваше величество. Я ест заявлят протест!

– Я тебе заявлю! Ща вот как скипетром-то…

– Царь-батюшка, – запричитал кто-то, – это же не парадный прием, там обычный разбойник. Зачем вам скипетр и держава?

– Для солидности. Чтоб заранее трепетал. Пусть знает, собака, на чьих людей руку поднял!

Дверь с треском распахнулась, и в пыточную стремительным шагом вошел плотно сбитый, крепкий мужичок с державой под мышкой, на ходу размахивая скипетром, словно дубиной. За его спиной развевалась горностаевая мантия, на голове сидела лихо сбитая набекрень корона. Следом за царем в камеру просочился писарь с письменными принадлежностями в руках, высокий господин с лошадиным лицом в сером, явно иноземном кафтане и несколько стрельцов. Виталий с удовольствием освидетельствовал фингалы под глазами стражников, сообразив, чья это работа.