– Боже мой… Значит, они не освободили арестанта…
– Нет… Не удалось… Но как была взбешена, как бранилась тогда Софья Львовна! Она кричала: «Позорная и постыдная неудача для революции!.. Давать промах, стреляя в двух шагах!.. Я не промахнулась бы!.. Шляпы, а не мужчины!.. Надо гнаться дальше, а они попрятались в кусты… Бежали!.. Проворонили!.. Сколько товарищеских денег потратили зря!..» Мне говорили – она была страшна в эти минуты гнева.
– Да-а…
– Перовскую арестовали. Она попала в процесс 193-х, была судима и оправдана… Дед – министр народного просвещения, отец был петербургским генерал-губернатором, дядя покорял и обустраивал Среднюю Азию.
– Я знаю… Я слышала это…
– Как было осудить ее? С нею считались… Она вошла в кружок Чайковского[24], стала вести пропаганду среди рабочих, попалась, была арестована, но обманула полицию и бежала.
– Да… Это я понимаю. Она работает! А мы?.. Танцуем!.. Мечтаем выйти замуж, на коньках катаемся!.. Сплетничаем… Где же Соня теперь?..
– Под большим секретом. Ну да вы сами понимаете. Она здесь!..
– Как?.. В Петербурге?..
– Да. Она живет под именем Марины Семеновны Сухоруковой.
– Вы видитесь с нею?
– Да.
– Скажите ей про меня… Все, все скажите… И про матроса. Скажите, как я ее понимаю, как сочувствую ей. Как хотела бы помогать ей в работе. Если можно… Может, она и меня научит, как нужно делать добро, работать для народа.
– Хорошо… Я ей скажу. Вы знаете – она совсем необычная, особенная, чудная девушка.
– Так непременно устройте, чтобы мне с нею повидаться, – волнуясь, повторила Вера, останавливаясь у подъезда своего дома. – Мне так хочется научиться служить своему ближнему, работать, чтобы не быть кисейной барышней.
– Есть… Постараюсь, – сказал, вытягиваясь и прикладывая руку к козырьку фуражки, Суханов.
Вера открыла тяжелую стеклянную дверь. С лестницы пахнуло теплом и уютом. Суханов увидел мрамор ступеней, красный ковер, пальмы, мраморную статую, вздохнул и направился, позванивая коньками, к Литейному.
Х
Девятнадцатого ноября 1876 года в третьем часу дня великий князь Николай Николаевич старший вошел в рабочий кабинет императора Александра II. В низком и глубоком покое было темно, и на письменном столе, за которым сидел государь, горели две свечи. Государь встал навстречу брату.
– Готов? – сказал. – Дай я благословлю тебя.
Государь благословил и обнял великого князя. Они стояли друг против друга, серьезные и задумчивые. Оба знали, что такое война. Оба изучали военное дело. Они сознавали ответственность минуты. Еще никто, кроме них, не знал, что вопрос о войне решен, что то, что сейчас делают, – уже объявление войны в их сердцах. Сосредоточить армию подле Кишинева, послать своего брата командовать ею – решиться на все это государю было очень тяжело.
Вчера вечером у княжны Екатерины Михайловны Долгорукой в семейном кругу, за чайным столом княжна с обычной для нее прямотой сказала государю:
– Ты думаешь – оценят?.. Твой благородный шаг оценят?.. В Морском клубе остряки пустили крылатое слово. Чеканить будут медали для Кишиневской армии с надписью: «Туда и обратно». Вот тебе оценка этих людей движения твоего чистого и благородного сердца!
Государь это знал. Но он знал и то, что княжна не могла простить обществу отношения к ней и всегда старалась сказать что-нибудь дурное про петербургский свет. Знал государь и то, что многие недовольны его заступничеством за славян.
Он стоял теперь молча, как будто снова взвешивая то, что решился сделать.
– Ну, кажется, – наконец произнес он, – все тебе было сказано. Не мне тебя учить, как водить полки в бой… С Богом!