– Прости меня за «так тебе и надо», – говорю я. У нас с ней уговор: извиняться друг перед другом, – но выполняю его только я.

Я едва поспеваю за Маркой. Мне мешает кукла под мышкой, я прижимаю ее к себе, но она, как назло, все время выскальзывает. Приходится останавливаться и подымать ее, а Марка меня не ждет. Я боюсь отстать и потеряться, но, если спросить Марку, куда мы идем, она ответит: «На кудыкину гору». Она всегда так отвечает.

Марка сворачивает с дороги, но в лес не заходит, берет левее. И тут я вижу огромное красное поле.

– Клубника, – шепчет Марка, – только тихо. Не есть, а наблюдать, как она краснеет. Ложись!

Я ложусь, хотя мне строго-настрого запрещено сидеть и лежать на голой земле.

– Никак не проследить, как она растет и краснеет, – сокрушается Марка. – Сегодня зеленая, завтра красная. Как это происходит?

– Пойдем домой, – прошу я Марку, – из-за твоих наблюдений нас заберут в милицию.

– Заткнись, – говорит Марка, – и заруби себе на носу: мы не едим, а наблюдаем созревание плодов! – А сама тянется за ягодой. – Видишь, я трогаю, но не ем.

– Давай дадим Власте попробовать, – предлагаю я, – как будто понарошку.

– Нет, – стоит на своем Марка. – Наша задача – наблюдать. Ползи за мной.

Марка ловко проползает между грядками, после нее и листочка мятого не остается, а я две ягоды животом раздавила.

– Пузо на колесах, – шипит Марка. – Продолжай обследование местности.

– Подожди, – шепчу я в подошвы ее сандалий, – мы еще за одной ягодой не пронаблюдали, а ты уже вон куда поползла!

Марка прижимает палец к губам и показывает мне кулак. Я замираю. Два черных сапога блестят у самого носа.

– Вот они! – слышится голос откуда-то сверху, будто с неба. – Теперь вы от меня не уйдете! – С этими словами человек хватает Марку за руку.

– Мы не едим, мы наблюдаем за ростом плода, – вступаюсь я за Марку.

– И тебе всыплю, – говорит человек, – встань-ка.

Я встаю. На животе расплылось красное пятно. Я ранена и вот-вот умру. Это очень страшно.

– Если все начнут наблюдать за ростом плодов, совхоз останется без урожая, – говорит он серьезно. И вдруг как рассмеется! – У вас ночью живот не болел? – спрашивает он, указывая на грядки с голыми кустиками. И снова смеется.

Другой бы не знаю что с нами сделал! А этот отпустил. Взял с Марки слово, как со старшей, что ноги нашей больше здесь не будет. Меня распирает гордость и душит обида. Гордость за то, что я вступилась за Марку, а обида за то, что она надувает меня, как маленькую.

– Все грядки объела, врунья, – ворчу я, сидя на досках. – Сколько, интересно, дней она «наблюдала за созреванием плода»? Нет, нельзя с ней водиться!

– Ты чего там долдонишь? – спрашивает хозяин и кладет рубанок на верстак.

– Я не долдоню. Я переживаю.

– Мала еще, – говорит он, отхлебывая из бутылки.

Я боюсь хозяина. Бабушка просила меня вокруг него не околачиваться. «Он пьяница, он может тебя побить». Все-таки надо слушаться бабушку.

– Ты куда? – останавливает меня хозяин. – Я с тобой поговорить собрался. – Он снова хлебнул из бутылки и оперся о верстак локтями. – Вот ты – сколько тебе лет?

– Семь лет и восемь месяцев.

– А приезжали такая черненькая с серо-буро-малиновым – это твои родители, да?

– У меня папа – специалист по прессам, его по телевизору показывали. И никакой он не серо-буро-малиновый.

– Подумаешь, по телевизору показывают! Велика честь! – сказал хозяин и снова принялся строгать.

Одинокие все со странностями. Взять нашу соседку Марго, проводницу поезда «Баку – Москва». Когда она в рейсе, дома тихо, а вернется – только ее и слышно: все ей мешают, на всех она орет. А зато нам с Маркой привозит из Москвы хрустящую картошку. Выдаст торжественно по пакету и скажет: «Детей бы оставила, а взрослых – всех из автомата».